Владимир Баскаков - Кружок на карте
— Ну, что твои танки? — хитро улыбаясь, спросил Коваль-чук, теперь уже генерал-лейтенант.
— А твои кони?..
— Они себя еще покажут.
— А танки уже показали.
— Где?
— Да у немцев.
— Это точно. Под Житомиром — степь и мертвые кони. Картина, Микола, не приведи бог!..
Но шло время, и под Тулой зимой бригада полковника Шубникова — сорок пять танков — ловко маневрировала и наносила врагу чувствительные удары. Он раздумывал: «Тогда под Луцком я имел почти двести танков и мало что смог сделать, а здесь полсотни машин, и немцы с ними считаются, на рожон не лезут. Почему?» Как-то спросил Шубников об этом у давнего сослуживца по Белорусскому военному округу генерала Варинова, приехавшего к нему в бригаду из генштаба. Тоже бывшего конника.
Они сидели в избе за тесовым столом и ели оладьи, испеченные хозяйкой — маленькой старушкой в черном траурном платке.
— Научились, Николай Егорыч, — ответил на его вопрос генерал. — Подожди, скоро ты получишь хозяйство побольше, чем твое теперешнее.
— Спасибо, Никита Игнатьевич. Значит, я у вас там считают, что без крупных танковых соединений эту войну не одолеть. Но надо, чтобы туда входили не одни танки, нужны и пехота на колесах, своя артиллерия, свои саперы.
— Правильно вопрос понимаешь, — похвалил генерал.
И вот теперь, в конце второго военного года, у Калача, у Советского, у Серафимовича, в донских степях рвут и кромсают немцев наши танковые и механизированные корпуса. Генерал-майор танковых войск Шубников зная, что именно они, эти корпуса, находятся в остриях стрел, далеко охвативших Сталинград. Да и он здесь, в этих угрюмых лесах, в бездорожье, тоже вводит в прорыв махину танков, автомобилей, пушек, «катюш» — махину, именуемую механизированным корпусом.
Шубников про себя усмехнулся. Вспомнил, что Ковальчук сейчас где-то под Воронежем командует конно-механизированной группой: и его не минула чаша сия, и ему пришлось на старости лет понюхать бензина да солярки.
2
Утром ударил мороз. Шедший ночью дождь превратился в снег. Деревья обледенели, но земля еще не промерзла, и машины, как и вчера, качались и хлюпали по гати, бревна пели, трещали, грузли в плывучей почве.
Прохоров с трудом довел грузовик до первой за долгий путь деревни. Спустили сразу два ската, их, видимо, повредили вчера танкисты, когда вываживали машину из трясины. У дома с высоким, причудливой работы крыльцом машина стала. Лейтенант Боев проворно выскочил из кабины и вошел в избу. Прохоров остался на улице.
В избе было жарко натоплено, и у стола сидело трое: два солдата и старшина. Хозяйка, молодая женщина в белом платке, ставила на стол чугун с картошкой. От чугуна шел пар. Мутнела жидкость в бутылке.
— Садись, лейтенант, грейся, — покровительственно сказал старшина, здоровый рябой парень, увидев в двери тщедушную фигурку Боева. — А дверь закрой поплотнее.
Боев смущенно присел на лавку, спросил, кто такие. Выяснилось, что в деревне размещается пункт обогрева раненых. Они уже стали поступать из района боев. Здесь их снимали о машин, кормили и отправляли дальше, в госпитали.
В избу вошел усатый солдат, гаркнул с порога:
— Кто тут будет старшина Горобец?
Рябой старшина поднялся, расправил проворным, заученным движением гимнастерку, набросил на плечи шинель, вышел во двор.
В деревню въехали четыре машины с ранеными. Старшина распорядился, кого куда, и вернулся в избу, где уже был и Прохоров.
Сели за стол, налили в стаканы мутную жидкость, взяли из котла по картофелине в мундире.
— Подарки, значит, везешь, лейтенант? — как бы продолжая начатый разговор, степенно сказал старшина.
— Да, должен доставить груз по назначению.
— А ты бы этот груз здесь оставил для раненых. Там, поди, в мешках и чекушки имеются.
— Не смотрел, не знаю.
— Посмотри.
Боева несколько покоробил покровительственный тон старшины, но он промолчал: старшина был явно кадровым, матерым, каких уже немного осталось в армии. Задираться с ним было бы смешно, тем более при Прохорове, который сразу почувствовал в старшине силу, смотрел на него заискивающе и благодарно: удостоил, мол, и меня, и мальчишку лейтенанта беседой и трапезой.
— Гляди, лейтенант, — снова заговорил старшина, — а то я могу написать расписку, что, дескать, ты сдал, а я принял. Все по форме.
— Нет, не могу.
— Ну как знаешь…
Минут через сорок машина снова шла по тряской дороге.
Следующую ночь Прохоров и Боев провели в холодном сарае, чуть согреваемом маленьким костром, разожженным саперами, которые ладили здесь гать через плохо промерзшее болото. Утром пришлось повозиться у машины: остыла на морозе. Только к полудню двинулись в путь, и Боев, не выспавшийся ночью, задремал, убаюканный мерным завыванием двигателя.
Доставка этих подарков была, по существу, первым его поручением на войне. Пожалуй, даже вообще первое в жизни служебное дело. Ровно год назад, тоже в декабре, он, студент-филолог, сдавал экзамены в Ленинградском университете. Здания Петровских коллегий на Васильевском острове стояли промерзшие, заиндевевшие, как будто мертвые. По их километровым коридорам неслышно, точно тени, тащились хмурые люди — студенты и преподаватели — с поднятыми воротниками пальто, укутанные бабушкиными платками. Было тихо и страшно. Последний экзамен Боев сдавал в большой лингвистической аудитории с окнами, забитыми фанерой. На шкафах стояли допотопные фонографы, а со стен смотрели портреты знаменитых филологов предреволюционной поры — бородатые люди в крахмальных манишках и твердых воротничках, с лингвистическим спокойствием в строгих глазах.
Экзамен принимал человек, чем-то очень напоминавший любой из этих портретов — быть может, сухостью лица или спокойствием жестких глаз. Впрочем, профессор наверняка лично знал этих людей. Он сидел за столом, подняв острые плечи, как бы застывший в этой странной позе; на руках — шерстяные перчатки, на ногах — какие-то нелепые и, как показалось Боеву, дамские боты.
Не глядя на Боева, профессор взял его зачетную книжку, снял очки, протер их пальцами в перчатках и, будто размышляя вслух, тихо сказал:
— Утверждают, что с завтрашнего дня повысят норму на хлеб.
— Я тоже слышал об этом, — подтвердил Боев. Профессор долго макал ручку в пустую чернильницу, потом взял карандаш, впервые внимательно посмотрел на студента и вдруг спросил строго:
— А почему вы, молодой человек, не на войне?
Боев даже как-то растерялся от столь необычного на экзамене вопроса, ответил неуверенно:
— Видите ли, в Ленинграде много еще молодежи призывного возраста. Нас почему-то не берут пока.
— Да, да, да… И там, видно, с хлебом не просто, — успокоился профессор. — Не просто с хлебом, а голодный не солдат.
Боев хотел было объяснить профессору, что досрочно сдает экзамены именно потому, что не знает, когда его призовут в армию: может быть, сегодня, может быть, завтра. Но профессор уже начертил карандашом в графе «оценка» цифру «четыре» и расписался.
— Спасибо, профессор.
Старик не ответил. Он сидел, насупившись, как взъерошенная птица, и смотрел на пустую чернильницу.
А в январе на полевом аэродроме станции Хвойная, куда днем и ночью приземлялись самолеты из блокированного Ленинграда, Боев встретил товарища по факультету Яшку Глотова, теперь авиамеханика, и тот рассказал ему, что профессор умер под Новый год. Умер прямо в университете, в том самом лингвистическом кабинете.
«Через шесть дней после экзамена», — подумал Боев.
В Горьком, куда после долгого, почти месячного, путешествия прибыл эшелон эвакуированных ленинградцев, Боева послали на курсы политсостава, а уже осенью он был под Москвой, где в наполненном танковым ревом лесу формировался механизированный корпус.
…Машину тряхнуло, и Боев приоткрыл глаза. Снежный вихрь крутился у столба с косо прибитым листом фанеры. По фанере надпись: «На Кузьмичи». И кривая стрела.
Дорога, укутанная лесом, круто пошла вниз, под гору. Лес кончился, и открылось снежное поле с чернеющими остовами сожженных танков.
— Наши или немецкие? — с тревогой спросил Прохоров.
— Немецкие, конечно, — уверенно ответил Боев.
— Нет, пожалуй, и наши есть, — раздумчиво сказал Прохоров. — Вон у того танка на конце пушки нет набалдашника. У фрицев — набалдашник.
В канаве валялась трехосная немецкая машина и орудие, раскрашенное зелеными пятнами камуфляжа.
— Останови! — сказал Боев.
Встали посреди поля, и холодный ветер сразу завихрил снег у самых колес.
— Холодно.
— Да, — отозвался Прохоров, — дерет. Сейчас бы для сугрева из подарочка прихватить. А, лейтенант?
— Ладно, хватит!
— Да мне что, мое дело солдатское. Пусть оно там хоть вымерзнет. Пряники, поди, уже как камни — танком не раздавишь.