Эрих Людендорф - Мои воспоминания о войне. Первая мировая война в записках германского полководца. 1914-1918
Не имея твердого руководства, рейхстаг, правительство и весь народ скатывались по наклонной, приближаясь к пропасти. Важнейшие вопросы ведения войны отодвигались в сторону или просто игнорировались. Их полностью вытесняли проблемы внутренней политики, соображения чисто эгоистического свойства, а это в конце концов обернулось для Германии большой бедой.
Быть может, революции, потрясающие сейчас Европу, и в самом деле приведут к установлению нового миропорядка, и народы научатся жить по законам справедливости и мирного сосуществования, но пока этого нигде не случилось.
Главное командование сухопутных войск всегда придерживалось мнения, что мы лишь тогда сможем сложить оружие и думать о всеобщем взаимопонимании, когда само человечество в корне изменится, иначе нас, немцев, ожидает крах. Пальмовая ветвь мира не в состоянии защитить от меча. До тех пор пока люди – и в первую очередь наши противники – остаются такими, какими они были до сих пор, мы обязаны не выпускать из рук оружия и постоянно его совершенствовать. Поэтому мы в ОКХ считали своим долгом требовать от правительства осуществления мероприятий, необходимых, с нашей сточки зрения, для успешного продолжения войны.
Со своими проблемами мы обращались в правительственные ведомства и учреждения. Как известно, постоянно меняющаяся обстановка на фронте требует в каждый данный момент быстрых решений, однако в Берлине продолжали работать по привычной схеме мирного времени, и ответы на подчас чрезвычайно важные вопросы мы получали нередко только по прошествии недель. И мы очень сожалели, когда из-за длительной волокиты деловая переписка приобретала характер взаимных упреков. Но у нас буквально земля горела под ногами, и быстрые решения часто помогали избегать крупных потерь.
С великим трудом государственные чиновники привыкали к тому, что с началом войны ОКХ в равной степени делило с рейхсканцлером ответственность за судьбу страны, порой даже просто вынуждено было действовать самостоятельно, на свой страх и риск, когда правительственные органы в Берлине, проявляя нерешительность, уклонялись от выполнения служебных обязанностей.
К сожалению, ОКХ приходилось иногда вторгаться в сферу компетенций других государственных структур: осуществлять контроль над прессой, вводить цензуру, вести работу по пресечению шпионской и диверсионно-подрывной деятельности противника, выявлять внутренние силы, нацеленные на свержение существующего в стране общественного строя. Руководящая роль принадлежала непосредственно Генеральному штабу, а исполнителями его соответствующих распоряжений нередко являлись местные органы власти. На этой почве возникали всевозможные трения, которых можно было бы избежать, твердо следуя внутри страны предписанным курсом при полной поддержке Генерального штаба.
Как первому генерал-квартирмейстеру, мне нередко выпадало лично излагать претензии и требования Генерального штаба германскому правительству; при этом я не особенно обращал внимание на политические пристрастия отдельных государственных деятелей и партий. И те партии, которые больше заботились о примирении, а не об укреплении в народе решимости довести войну до победного конца, неизменно отклоняли наши требования. В конце концов правительство и партии большинства единым фронтом выступили против меня, моей солдатской настойчивости и привычки оценивать ситуацию с чисто военной точки зрения.
Значительно больше сторонников у меня было в партиях, подобно мне исключавших возможность мирного урегулирования разногласий с врагом и выступавших поэтому за ведение войны с высочайшей энергией. Я никогда не обращался к ним за помощью, но постоянно ощущал их доверие ко мне. По этой причине мои внутренние противники навесили на меня ярлык «реакционера», хотя все мои помыслы были сосредоточены только на военных операциях. Если бы мои идеи пришлись по вкусу демократическим партиям и они бы меня поддержали, то в таком случае в глазах правых я, возможно, выглядел бы уже «демократом».
Но я не «реакционер» и не «демократ», я выступаю лишь за благополучие, процветание и могущество немецкой нации, за законность и порядок. Только на таком фундаменте может зиждиться будущее моей отчизны. Во время войны все делалось для победы и сохранения военного и экономического потенциала на послевоенный период.
Бездействие имперского правительства привело к тому, что усилиями моих идейных противников и чересчур рьяных сторонников я оказался втянутым в межпартийные дрязги. Что бы я ни делал и ни предлагал, все выставлялось в искаженном виде, выхваченным из контекста, в отрыве от сопутствующих обстоятельств. Распространялись неточные и даже ни на чем не основанные, лживые утверждения. Будучи сам по-солдатски прямолинейным, бесхитростным человеком, я вначале старался не обращать на эти козни внимания; в сравнении с делом, которому я служил, они казались мне довольно мелкими, незначительными. Позднее я всякий раз с глубоким сожалением воспринимал подобные явления, но был не в состоянии что-либо изменить. Я неоднократно обращался к представителям прессы с просьбой: не заниматься так много моей особой. Перегруженный повседневными заботами, я не мог отвечать на все сыпавшиеся на мою голову обвинения и упреки. Не было у меня и трибуны, с которой можно было бы высказать собственное мнение; кроме того, я считал, что немецкий народ достаточно разумен и сам сможет определить, кто же прав. Правительству же пришлось как нельзя кстати иметь под рукой козла отпущения. Вместо того чтобы вступиться за меня, оно позволило подстрекателям беспрепятственно действовать, представило меня чем-то вроде диктатора и тем самым усилило враждебное отношение ко мне в обществе.
Очень часто вину за беды и невзгоды, выпадавшие на долю немецкого народа, целиком возлагали на меня. Так, меня посчитали ответственным за ошибки и просчеты со снабжением населения продовольствием, хотя я к этой проблеме не имел абсолютно никакого отношения. Точно так же обстояло дело и с законом о свободе собраний, лежащим вне сферы моих компетенций. Когда зимой 1916/17 г. в стране возникла острая нехватка угля и перебои с подачей транспортных средств, виноватым вновь назвали меня, хотя для облегчения положения я даже распорядился откомандировать с фронта на угледобывающие предприятия всех горных инженеров. Никто и не подумал поблагодарить меня за это или хотя бы упомянуть в печати.
В условиях давившей на меня огромной ответственности я искренне желал скорейшего прекращения враждебности и довольно часто высказывался в этом смысле. Однако нам был нужен мир, обеспечивавший Германии свободное процветание, иначе бы все наши жертвы оказались напрасными. На мой взгляд, единственной предпосылкой для заключения мира могла служить откровенная готовность противника к мирным переговорам. Односторонние заявления о нашем стремлении к прекращению войны я считал весьма опасными.
Я прекрасно сознавал, что до подлинного мира было еще очень далеко, сколько бы мы о нем ни говорили и как бы горячо ни желали. Пацифистская идея примирения использовалась многими в качестве оружия против нас, причем среди этого контингента было немало таких, кто действовал, искренне веря в свою правоту. Но думала ли противная сторона точно так же, как наши пацифисты? А если нет, то понимали ли эти люди, что, неоднократно во всеуслышание заявляя о нашей готовности в любой момент заключить мир, они причиняли Германии громадный ущерб, подрывая боевой дух нашего народа, ослабляя его сопротивляемость врагу? Наши пацифисты лишь усилили среди немцев страстное желание мира, не сделав противника уступчивее, и тем самым затруднили достижение подлинного мира на приемлемых для нас условиях. Государства Антанты своевременно распознали складывавшуюся в Германии ситуацию и извлекли из нее выгоду, а ОКХ не смогло использовать имеющиеся в его распоряжении средства, чтобы сделать врага более покладистым. Несмотря на присущий им идеализм, именно эти люди повинны в постигшем Германию несчастье!
В действиях наших противников я не усматривал ни малейших признаков, указывавших на их стремление к миру. Всякие рассуждения на этот счет, в печати или в устных беседах, не соответствовали истинному положению вещей. Германское правительство ни разу не продемонстрировало главному командованию реально существовавшую возможность заключения мира.
Разумеется, такой мир, какой мы теперь получили, Германия могла иметь в любой момент. Но какой рейхсканцлер, какой государственный деятель или просто реально думающий немец, заботящийся о благе нации, согласился бы на это? Не только военные, но и большинство немецкого населения отклонило бы подобный мир, пока чувствовало себя достаточно сильным, чтобы продолжать борьбу. Уверенность в собственных силах и способностях должна была бы придать государственным мужам решимости и помочь войскам добыть победу и избавить отчизну от горечи поражения со всеми сопутствующими несчастьями. Враг не оставлял нам выбора, наши желания ничего не значили. Только после военного поражения противника дипломаты могли вести речь о примирении.
