Николай Чуковский - Рассказы
Талдыкин рассердился. Невнятно зарычав, он пошел вслед за нею. Но он видел, что ему ее не догнать, не побежав. А бегать он не любил. Бегущий человек теряет достоинство.
Талдыкин остановился.
— Вот вы какой, Дмитрий Евграфич! — услышал он ревнивый и обиженный голос.
Это была Вера. Она стояла в ларьке своего отца и смотрела на Талдыкина с восхищением и негодованием. Перед ней на стойке лежали колбасы, селедки, огурцы, корзинки с вишнями, пирамиды абрикосов. По бокам, сложены были мочалки — напротив находилась баня, и торговля мочалками шла хорошо. Позади, за ее спиной, вдоль стенки ларька, стояли на полках банки конфет.
Талдыкин отлично знал Веру. Чтобы доставить ей удовольствие, он крикнул вслед убегавшей девушке:
— Шваль детскодомская!
Потом стал подходить к ларьку, разглядывая голые, полные Верины руки, совершенно ровной толщины от плеча до кисти. Верино круглое лицо залоснилось. Она вся колыхалась под широким синим платьем с большими желтыми цветами. Стоя на месте, громко стучала каблуками о дощатый пол ларька, как взволнованная лошадь в конюшне.
Талдыкин подошел вплотную к стойке и, смотря ей прямо и лицо, слегка прищурил правый глаз.
— Хь-хь-хь-хь-хь! — тонко засмеялась Вера, откинувшись назад и показав редкие зубы.
Талдыкин, глядя на нее в упор, взял абрикос и сунул в карман. И снова прищурился.
— Хь-хь-хь-хь-хь! — засмеялась она опять.
Смех этот был похож на писк резиновой детской коровки со свистулькой. Нажмешь коровку — свистулька пищит. Талдыкин щурился еще и еще, и Вера смеялась. Талдыкинские пальцы побывали в огурцах и в толстых красных вишнях со светлыми брюшками. Карман его пиджака оттопырился.
— Придешь? — спросил он. Вера смеялась по-прежнему.
«Придет», — решил он уверенно. И прибавил:
— Принеси чего-нибудь.
Он пошел прочь от ларька. На углу он остановился, обернулся и прищурился ей на прощанье. Потом побрел дальше, все уторапливая шаги. Минут через пятнадцать он вошел в подъезд большого дома и стал подыматься по мраморной грязной лестнице.
4На лестнице было прохладно до дрожи.
По штукатурке стен вились цветы и длинные женщины в хламидах.
Поднявшись до первой площадки, Талдыкин остановился перед окном. Окно состояло из множества мелких цветных стекол, вставленных таким образом, что получалось изображение леса, охотников с луками и оленей. Один олень был с крестом между рогами.
Талдыкин видел это окно не впервые, но остановился посмотреть еще раз. Оно ему правилось. На лестнице стояла глубокая, пыльная тишина. Разглядывая оленей с топкими рогами, рассматривая их круто повернутые головы, Талдыкин задумчиво жевал абрикос. Тусклый многоцветный луч блуждал по его лицу.
Швырнув косточку в угол, Талдыкин пошел дальше. Окно следующей площадки изображало замок, лимонный закат, рыцаря, пронзающего дракона копьем. Но Талдыкин только мельком взглянул на него. Он подошел к двери, на которой висела дощечка с надписью «Александр Григорьевич Мильдин», и твердо нажал кнопку звонка.
За дверью раздались приближающиеся шаги.
— Кто? Кто? — спросил недовольный женский голос.
— Аня, открой, — проговорил Талдыкин.
Звякнула цепочка, и дверь стремительно открылась.
— Митенька! — вырвался радостный возглас из томной передней.
— Вот видишь, я пришел, — снисходительно сказал Талдыкин, переступая через порог. — Видишь, я все-таки пришел.
Где-то вдали, внутри квартиры, открылась дверь. Хлынул тусклый свет, и прозвучал раздраженный голос:
— Опять Талдыкин, мамаша?
— Здравия желаю, Александр Григорьевич! — громко крикнул в ответ Талдыкин.
Но дверь уже закрылась, и свет исчез.
Вокруг талдыкинской шеи обвились горячие руки.
— Пусти! — строго сказал Талдыкин освобождаясь. — Дай мне чаю.
Талдыкин сидел в столовой за огромным столом, под тяжелой люстрой, на мягком резном дубовом стуле с высокой спинкой, и пил чай. В углу светилась стеклянная горка с собачками и слонами. Перед Талдыкиным на столе — масло, сыр, ветчина, мед, булки и крендельки. Талдыкин резал булки, намазывал их маслом, покрывал ветчиной и отправлял в рот, выкатывая при каждом глотке глаза. С глубоким наслаждением хлебал он чай.
За его спиной стояла Анна Мироновна Мильдина, опершись грудью о спинку стула. Она была в зеленом капоте, полная, среднего роста, неопределенных лет. Волосы ее тоже были скорее зеленые, чем рыжие. Нижние веки глаз слегка одрябли, пообвисли, и большие зеленоватые глазные яблоки вылезали наружу.
Она с напряженным вниманием следила, как ел Талдыкин. Запудренное лицо ее светилось изнутри.
Между столовой и комнатой Александра Григорьевича был коридор. Дверь из столовой в коридор стояла открытой. Они не заметили, как на пороге появился сам Александр Григорьевич в фетровой шляпе и с тростью в руке. Несмотря на свою молодость, Александр Григорьевич служил уже юрисконсультом. У него были крохотные черные усики, чрезвычайно коротко подбритые, не больше пятнышка, под самой перегородкой между ноздрями. Он остановился на пороге и молчаливо следил за тем, что происходит в столовой.
Анна Мироновна внезапно, с выражением какого-то нежного отчаяния в лице, положила свою щеку на темя Талдыкина и закрыла глаза.
Талдыкин раздраженно мотнул головой.
— Оставь, — сказал он. — Ты мне испортишь прическу.
И стал пальцами расправлять смятую волну над лбом. Анна Мироновна отскочила от стула, обернулась и увидела сына, который пристально наблюдал за нею через дверь. Она попятилась под его взглядом, поникнув.
— Мамаша, вы неподражаемы, — проговорил Александр Григорьевич.
— Присаживайтесь, Александр Григорьевич, — сказал Талдыкин равнодушно, по-хозяйски, — Возьмите чайку.
Он чувствовал себя как дома.
Но Александр Григорьевич продолжал смотреть на мать и Талдыкину не ответил.
— Имейте в виду, мамаша, — проговорил он раздельно и зло, — если вы опять будете давать ему деньги, я приму свои меры, и это кончится для вас плохо.
— Мне от Анны Мироновны не деньги дороги, — сказал Талдыкин обидчиво.
Анна Мироновна поглядела на него растроганно и благодарно.
Но Александра Григорьевича уже не было. Недовольные шаги его гремели в прихожей. Щелкнула входная дверь, захлопнувшись на французский замок. Все стихло в квартире.
Талдыкин потянулся, расставив руки, и широко зевнул. Анна Мироновна двинулась было к нему, с робкой надеждой в глазах. Но Талдыкин подметил этот взгляд и сказал недовольно:
— Отстань. Ступай на кухню. Я хочу полежать.
Он оглядел комнату. В столовой лечь было негде. Он вышел в коридор. Анна Мироновна двинулась за ним, не спуская с него глаз. Лениво нашел он ручку двери комнаты Александра Григорьевича.
— Я сегодня полежу здесь, — сказал он. — Ты мне не мешай.
Войдя, он захлопнул дверь перед самым ее лицом и закрыл на ключ.
В комнате был беспорядок и полумрак. Края опущенных штор светились, будто расшитые золотом, и только по этому можно было догадаться, что на дворе день и солнце. Комната сегодня еще не проветривалась, и воздух был полон множеством запахов, сладких и кисловатых.
Оставшись один, Талдыкин прежде всего медленно пошел между стульев к зеркалу.
В комнате стоял сумрак, и лицо Талдыкина, отразившееся в зеркале, казалось бледным. Талдыкин считал, что бледность идет ему. Долго с наслаждением разглядывал он себя, то приближаясь к стеклу, то удаляясь. Разглядывать себя было для него привычным, любимым занятием, на которое он тратил часто по нескольку часов подряд. Когда он смотрел в зеркало, его покидали все посторонние мысли.
Взяв со стола гребешочек Александра Григорьевича, он еще раз любовно взбил на голове волну. Взгляд его упал на флакончик с одеколоном. Он открыл флакончик, вылил немного одеколона себе в горсть и вытер ладонью лицо. Жаль, что он не захватил с собой никакой бутылочки, а то можно было бы отлить себе одеколона про запас.
Потом подошел к письменному столу и попробовал выдвинуть ящики. Но все ящики были заперты на ключ. Тогда он попытался открыть платяной шкаф. Но и шкаф был заперт. Он влез на стул и стал шарить на верхушке шкафа. Руки его погрузились в мягкую пыль. Он и тут ничего не нашел. Вытерев пальцы о брюки, он соскочил со стула.
Он и сам по знал в точности, чего ищет. Его попросту разбирало любопытство. Раз уж ему удалось сюда попасть, он не уйдет с пустыми руками. В этой комнате могло быть много интересного.
Пошарив под столом, под шкафом, он остановился возле подоконника и приподнял бахрому шторы. Большие квадратные руки его на мгновение озарились солнцем.
На подоконнике в углу лежала круглая печать обычного канцелярского вида.
Печать!
Это вещь деловая, это нужная вещь. С печатью можно очень многое, печать всегда пригодится. Всякая бумажонка получает вес, если на ней есть печать.
