Анатолий Баюканский - Заложницы вождя
Как позже узнал Бориска, в правление его вызывали для того, чтобы вместе с тремя деревенскими девками отправить на заготовку леса, но, увидев его «переправу» через ручей с помощью Стяжкина, дружно отказались от первоначальной задумки, после недолгого совета подыскали подходящую работу, определили сторожем на гороховое поле. Мужики, конечно, понимали, что ставят на поле «чучело», однако лучшей работы для пацана не нашли. В тот же день его отвезли на подводе на край узкого клина, засеянного горохом. Поле уже сильно зажелтело — сроки подошли, а убирать урожай было некому. Бабы соорудили «сторожу»— шалаш из еловых веток — и уехали в деревню, оставив Бориску одного в бескрайнем поле.
Странная выпала ему служба. Бориску боялись, наверное, только птицы. Местные же пацаны увидели в новом «стороже» любопытную забаву. Они вплотную подбегали к его шалашику, кривлялись, задирали «сторожа»:
— Эгей, «выковырянный»! Глянь, сколько я гороху нарвал. Полну пазуху и еще мешок. Догонишь, турнепсинку дам! Слабо догнать, слабо!
Более задиристые просовывали в шалашик головы, тыкали в Бориску палки, всячески поддразнивали. Однако и эта забава вскоре деревенским надоела, и они оставили «сторожа» в покое. Теперь он мог часами лежать на спине, глядя на небо и думать свою бесконечную думу о смысле жизни.
Ближе к осени, когда, наконец, убрали горох, Бориску определили подменным ездовым в обоз, который переправлял в район зерно, а оттуда доставлял в Замартынье соль и продукты. Старший конюх Стяжкин специально выделил для «выковырянного» смирную облезлую кобылу, поставил его телегу в середину обоза.
Когда над избами Замартынья замела первая поземка, Бориску, малость окрепшего и посвежевшего, вновь пригласили в правление сельсовета. На сей раз он добрался туда вполне благополучно. В просторной бревенчатой избе клубами плавал сизый махорочный дым, хотя на лавке сидело всего два человека — одноглазый председатель сельсовета по фамилии Пятнышев и седобородый, похожий на святого угодника, мужик с костистыми крестьянскими ручищами.
— Вы меня вызывали, товарищи? — вежливо спросил Бориска, заглядывая в дверь.
— Пошто так говоришь? Приглашали тя, милок, приглашали, — подозрительно-любезно поправил председатель. — Да ты, брат, садись, в ногах правды нет. — Придвинул парнишке глиняную крынку с молоком. — Отведай-ка перво-наперво парное, от Грунькиной коровы, больно баское.
— А дальше что? — Бориска, чувствуя какой-то подвох, не трогал крынку с молоком.
— Апосля и потолкуем по-родственному. Ты хоть и жиденок, но… мы слыхивали, будто бы ваша нация сговорчивая. Можа и мы с тобой сговоримся.
Бориска вовсе отставил крынку, с трудом подавил в себе желание возмутиться, оговорить простодушного старика, мол, какой я вам жиденок? Мать, правда, рассказывала, что его отец — еврей, однако что из этого следовало, Бориска никак понять не мог. В Ленинграде его никто этим не корил, там все жили в дружбе, а тут… К тому же он и отца-то своего ни разу в глаза не видел. Однако, похоже, что это гнусное пренебрежительное словечко «жиденок» доставляет им огромное удовольствие, будто хмельной браги хватанули. Однако на простодушном лице председателя сельсовета Бориска не разглядел ни ехидства, ни желания его оскорбить. Видать, сам-то он за всю жизнь не встретил ни одного еврея, но… Бориска с опаской принял наполненную до краев кружку с молоком, сглотнул слюну. Потом осторожно сделал глоток, оглядел обоих стариков: «С каких это пор он, «выковырянный», стал желанным гостем в правлении? Правда, в деревне их жалели, терпели, однако за глаза охотно называли «антилигентами», «белоручками», «захребетниками», ибо и впрямь ни один из приезжих не был в состоянии оказать местному колхозу помощь.
Председатель сельсовета степенно, будто подчиненный у начальника, принял из рук Бориски опорожненную кружку, жестом пригласил его занять место на широкой деревенской лавке, до блеска отполированной крестьянскими задницами.
Оба мужика начали исподволь выспрашивать Бориску, как ему живется в Замартынье, будто бы вся житуха ленинградских «выковырянных» не проходила перед их собственными глазами.
— Пожалуйста, товарищи, вы сразу мне скажите, что нужно от моей персоны? — не выдержал наивного хождения вокруг да около неглупый Бориска. — Может, какое важное дело хотите поручить? В Ленинграде, в ремесленном, я учился на столяра-краснодеревца, но сразу скажу: топором и гвоздями орудовать нас не учили, готовили мастеров для работы на деревообрабатывающих станках. Мы — не плотники. — Выпалив столь пространно свое соображение, Бориска почувствовал облегчение. Теперь старики поймут, с кем имеют дело.
— Н-да, тяжко вам, бедолагам, ютиться на чужой-то неродной стороне, — огладил седую бороду тот, кого Бориска мысленно окрестил «старцем», — так оно и нам-то, мужикам, не больно-то баско, рвут нашу захудалую деревеньку на части, ну, никакого спасу нет. На лесные разработки людей предоставь, на фронт последнего сына в семье забирают, на облавы дезертирские опять же давай мужиков. А тут еще, будь оно неладно, это ФЗУ. Вот и пораскинули мы мозгами. Скажи лучше ты, председатель. — Старец, видимо, сам не решался высказать главную мысль.
— Э, нетушки, ты сам и досказывай, Кузьмич, лешак тя задери! — беззлобно огрызнулся председатель. У него явно недоставало решимости сообщить новость, ради которой его и пригласили в правление.
— Чо тута толковать-то, — решительно взял быка за рога старец, — я тебе, седой, полмешка сухарей дам аржаных, сала кус фунта на два, извиняй, боле нету. Опять же бутылочку первача соображу, обувку кой-какую предоставлю, ну, еще махру-самосад. Ежели даешь согласие, то… по рукам. — Старец явно торопился завершить наиважнейшую сделку в своей жизни, в глазах его стыл откровенный испуг: вдруг «выковырянный» возьмет да откажется?
— Вы простите меня, товарищи старики, — не выдержал Бориска, недоуменно оглядел мужиков, — только я абсолютно ничего не соображаю. Сознаю, конечно, для колхоза вашего я мало доброго сделал, почти ничего, сижу на чужой шее, а вы предлагаете сало, сухари. Лучше отдайте их тете Ксении, ну, той, что с детьми. — В душе Бориска был спокоен. Все прояснится после его слов.
— Ты, седой, не больно-то куражься, — страдальческим тоном оговорил Бориску председатель, — у вас, у городских, мозги-то будто по кругу какому устроены, соображать ты должон. Дело сплошь как сурьезное, не личное стало быть, да и малец ты опять же ушлый.
— Я к себе пойду, товарищи, — Бориска встал. — За молочко вам большое спасибо, — шагнул к дверям, приостановился, — зачем говорить намеками? — Завидев откровенный испуг в глазах старца, спросил напрямую. — Ну, что вам от моей души надо?
— Сядь, сядь, обратно, милок! — Оба старика встали, начали наперебой успокаивать Бориску, растерянно переглядывались, чем окончательно сбивали пацана с толку. Наконец седобородый кашлянул в кулак, разъяснил, чего именно они хотят от «выковырянного» по фамилии Банатурский.
— Понимаешь, милок, бумажку больно строгую из району в Замартынье, значит, прислали, надоть немедля отправить одного парня в энто проклятое ФЗУ, на завод, значит, в город. А изо всех деревенских парней остался один мой внучек Максимка. Он у нас в колхозе и жнец, и швец. Ты войди теперь в наше горестное положение: заберут Максимку отселева — трактор завести некому будет, да и так, сам видишь, на коровах пашем, парней в деревне боле нету.
— Я вам очень сочувствую, — Бориска, кажется, начал догадываться, о чем должна идти речь, и душа его мгновенно воспарила, готов был вырваться отсюда, из этого лесного угла на любых условиях, — но вы почему-то не договариваете.
— Неужто и впрямь не уразумел? — Председатель с досады легонько пристукнул кулаком по столу, чернильница-невыливайка аж подскочила. — Ты, малец, не в обиду буть сказано, безродный ныне остался, ако лешак в наших вятских краях проживаешь, пользы от тебя тута ни на грош, тебя, извиняй, даже кобыла лягает, потому как не с той руки повод берешь. От я и предлагаю: езжай-ка, брат, Бориска, заместо нашего Максимки в энту фэзеушку, выручи деревню, а мы тута твоим «выковырянным» подмогнем, а за тебя всей артелью молиться станем.
— В Замартынье по весне вовсе оголодаешь, а там тебя и жратвой городской снабжать будут от пуза, — с воодушевлением подхватил председатель, от напряжения покраснев как вареный рак, сильно прихрамывая, опираясь на суковатую палку, проковылял от стены к стене. Остановился прямо против Бориски, протер платком пустую глазницу. — Опять же, думаю, к доброму ремеслу там тебя приспособят, чтоб в жизни не пропал. Можа еще нам во след спасибочко пошлешь. Ну, соглашайся, милай!
Бориска для виду задумался, на короткое мгновение засомневался. Здесь хоть и голодно и бедно, зато возле своих, а там… куда еще попадешь, да и что там делать сможешь? Сил нет. Слабаком стал.
