Канта Ибрагимов - Учитель истории
Никто не удивился, что Малхаз Шамсадов поступил на исторический факультет университета; никто не удивился, что он отлично учился; никто не удивился, что он постоянно участвовал во всевозможных археологических экспедициях, и не только в горах, но и на равнине, в долинах Терека и Сунжи. Никто не удивился, что он три года подряд писал курсовые работы на тему: «Хазария и ее поселения на территории Чечено-Ингушетии»; просто их никто не читал. И только его дипломный проект, который уже вынуждены были преподаватели прослушать, вызвал неоднозначную реакцию историков — от «лженаука» до «невероятно» — не мог остаться незамеченным.
В те годы по окончании вуза было строгое государственное распределение. Поступили заманчивые предложения — типа обком комсомола или высшая школа КГБ. Тем не менее, Малхаз, не задумываясь, принял предложение декана — стажировка и аспирантура при факультете. Ему невероятно нравилась работа преподавателя, а летние полевые занятия стали смыслом его жизни. Подготовка к археологической экспедиции и сама экспедиция возбуждали в нем страсть.
Потом он выступил с докладами на региональной и всероссийской конференциях. Тезисы его докладов вызывали оживленную дискуссию и интерес. Доходило до выкриков: «ненаучно, недоказуемо, историю не надо переписывать». Были и сторонники, поддерживающие его идеи. Как положено, по материалам конференции выпустили сборники трудов. На третий год аспирантуры Шамсадов имел более десятка публикаций об истории Хазарии, он готовился уже защищать кандидатскую диссертацию, как вдруг прямо в деканат пришло письмо. Это письмо было от иностранного коллеги, тоже занимающегося историей Хазарского каганата. Американский ученый на довольно хорошем русском языке сообщал, что он не только историк, но в первую очередь, лингвист, владеет многими языками, в том числе древними, причисляет к таким языкам и нахский[1] диалект, а что касается истории Хазар, то это его давняя тема исследования. В письме было много суждений и вопросов, на которые Шамсадов высказал свои предположения в ответном послании. Вскоре от Давида Безингера (так звали коллегу) пришло второе письмо, в котором было еще больше конкретных исторических вопросов, а помимо этого и просьба о встрече в Москве, так как поездку в Грозный советские органы не разрешают.
Весной 1988 года в Москве состоялся международный симпозиум, в котором участвовал господин Безингер, и к удивлению всех прямо от ЮНЕСКО именное приглашение получил и Шамсадов. В холле гостиницы «Интурист», в Москве, они встретились. Безингер оказался моложе, чем представлял Малхаз, — лет сорока пяти-пятидесяти. Иностранец довольно сносно говорил по-русски, козырнул парой фраз на чеченском, был очень щедр, многословен, улыбчив. Три вечера после заседаний высокий статный Безингер брал под руку маленького Шамсадова и гулял с ним по центру столицы, рассказывая гражданину Советского Союза историю древней Москвы. А потом они ужинали. В отличие от умеренно пьющего и курящего иностранца, Шамсадов вообще не пил и не курил, однако был возбужден не меньше коллеги, когда они, до полуночи, порой споря, засиживались в роскошном ресторане.
В последний вечер, так и не наговорившись, коллеги просидели в номере Безингера до утра, продолжая жаркий диспут. Расстались на рассвете, крепко обнявшись, став друзьями. Наутро сонный Шамсадов, отягощенный заморскими сувенирами, вылетел в Грозный. Два дня он с гордостью рассказывал в университете о встрече, а на третий его вызвали в партком, и, следом в сопровождении насупленного секретаря парторганизации, историк попал в здание обкома КПСС.
Шамсадов в компартии не состоял, и хоть говорилось, что партийная карточка для историка необходимый атрибут к ученой степени, — он этого не понимал, и посему, как в диковинку, умилялся строгой обстановке идеологического отдела обкома КПСС и суровости его мрачных обитателей.
Как и своим коллегам в университете, он с жаром стал рассказывать о симпозиуме в Москве, а когда показали фотографию Безингера, даже воскликнул от восторга. От его неподдельной непосредственности партийные боссы недоуменно переглядывались, не могли понять, чем восхищен историк, а молодой ученый думал, что он на грани исторического открытия и только этим обязан столь высокому приему. Даже когда показали фотографию его подарка американцу — фрагмента осколка каменной плиты с замысловатыми фресками, Шамсадов не понимал, чего от него хотят, и только слова «вредительство», «шпионаж» и «сокрытие и продажа гостайн» — заставили его замолчать, призадуматься. Однако наивная улыбка, недоумение не сошли с его лица даже в тот день и в последующие, когда его неожиданно уволили из университета и следом вручили повестку в прокуратуру.
Незадачливый историк все еще не отчаивался, в душе даже ликовал: он в центре внимания, а все новое всегда трудно пробивает себе дорогу и встречает сопротивление масс. Однако декан истфака Дзакаев, симпатизирующий молодому ученому, был более приземленным гражданином СССР; он забил тревогу среди родственников Шамсадова. Первой появилась мать; она заставила подсуетиться мужа, отчима Малхаза; и Шамсадову вместе с очередной повесткой в прокуратуру пришла повестка в военкомат — университетская бронь снята, вместо Кавказских гор — леса Подмосковья, в ракетных войсках его умение каллиграфически и грамотно писать, а главное хорошо рисовать — востребовано, он редактор полковой газеты, писарь в штабе. Словом, для чтения книг времени валом, и хоть дивизионная библиотека архивом не богата, все равно он доволен, исследование продолжается; он пишет бывшим коллегам, чтобы прислали нужную литературу. Почему-то никто не откликнулся, и только один сам объявился: в особом отделе дивизии ему показали заказное письмо из Америки со знакомой фамилией — Безингер.
В штабе, в Подмосковье, тем более в ракетных войсках стратегического назначения — Шамсадову не место. Переводят поближе к Америке, на Камчатку, а потом еще далее на острова, в океан. Еще служить очень долго, здесь не до книг, их и нет, постоянно в карауле; и ветер, ветер, ветер. Но как ни свирепствовала стихия, а сдуть улыбку с лица Малхаза Шамсадова не смогла; вернулся он домой такой же молодой, только офицером — лейтенантом, да к тому же и в партию, раз приказали — вступил.
Вот только на Кавказе ожидало его печальное известие: дед уже полгода как умер. Горько плакал Малхаз над могилой самого родного человека, а потом корил себя — почему не записывал все рассказы деда. Ладно, старик был неграмотным, а он! Вот так и остались вайнахи без истории; теперь все у других летописцев ищут, что про них когда сказали? А что другие напишут? Только у костра погреются, хлебосольством порадуются, пепел на земле оставят, а его разнесет неугомонный ветер времени, вот и не было ни огня, ни очага, ни жизни; только кто-то помог дикарям с гор спуститься, так они еще веками в цивилизацию входить будут, а что еще вернее, ассимилируются на бескрайних равнинах и, как многие народы и языки до этого, — бесследно исчезнут. Примерно, как та же Хазария — тема научных исследований Шамсадова, которую он тоже по воле событий забросил.
Нет, нельзя горевать, надо с улыбкой смотреть в будущее, и, такой же сияющий, Шамсадов после полутора лет службы поехал в Грозный, а в университете, как и в целом по стране, иные порядки. Его научный руководитель Дзакаев теперь простой доцент, с утра от него разит перегаром, а университетом и факультетом руководят новые кадры, кругом висят и витают иные лозунги — перестройка, свободные выборы, демократия. Плюрализм мнений во всем, однако на истфаке дальше 1917 года историей не интересуются и ее всякими словами клеймят. Разумеется, Шамсадова все помнят, даже любят, но на работу взять не могут, историю не перепишешь — есть грешки, хоть и говорят о свободе.
Тем не менее, и тут рядом оказалась мать, любит она своего первенца, а ее уважают муж и его родня. Заходили важные люди по коридорам университета и при самом минимальном участии самого Малхаза устроили его в университет. Разумеется, кого-то пришлось подвинуть, отозвать, а то и вовсе уволить. Короче, волей-неволей нажил Шамсадов сразу же врагов, и они на первом же заседании кафедры попрекнули его связью с американским шпионом, агентом ЦРУ Безингером, и даже обвинили в расхищении и распродаже национального богатства.
Вопреки ожиданиям, от этих слов Шамсадов не вскипел по-горски, а наоборот, от удивления еще выше взметнулись уголки его губ. От этой наивности злослов стих и уже чуть не плача, глядя на заведующего кафедрой, бросил:
— Вы ведь знаете, сколько я заплатил. Я еще и половину не отработал. Как я долг погашу?
Все потупили взгляд, наступило тягостное молчание — понятно, не до истории, могут жить только сегодняшним днем, искоса вглядываясь в будущее.
