Иван Меньшиков - Бессмертие
Илько хватает винтовку, стреляет в Выль Паша и волков, но пули не приносят им вреда. Волки смеются над Илько и перегрызают горло оленям — одному за другим.
— Тебя будут судить страшным судом! — кричит пастух Выль Пашу.
Но тот, подбежав к нартам, сбивает Илько на снег. Он кладет передние лапы на грудь Илько и скалит свои желтые волчьи зубы:
— Ха, колхозный ударник! Где ж твоя сила, олений начальник? Покажи мне свое горло…
Выль Паш стискивает до удушья горло Илько. Илько хрипит, поднимается и открывает глаза: он — один, в пустоте большой снежной низины. Пес Нябик, скуля, дергает его за полу малицы. Ни нарт, ни винтовки нет.
Поземка замела следы стада…
Задыхаясь, старый пастух спешит за собакой. Он хватается за грудь, падает, вновь поднимается и бежит.
Стада нет…
Но Нябик визжит и рвется вперед, на крутую сопку. Собрав последние остатки сил, Илько взбирается наверх и видит в долине стадо и свою упряжку. Он сходит вниз и останавливается, вновь охваченный ужасом: у кустов тальника лежат две важенки, растерзанные волками.
Илько долго сидит на нартах, руки его дрожат, и медленные слезы обиды застилают его глаза.
Через полчаса он подгоняет колхозное стадо к своему чуму. Вот его собственные олени. С каким трудом он растил их. И как радовался в тот день, когда колхоз премировал его. Сейчас Илько молча и сосредоточенно выбирает в своем маленьком стаде двух лучших важенок. Прислонив одну из них к нартам, он вырезает на ее ухе колхозное клеймо.
— Сам виноват, — шепчет он и нежно гладит по лбу важенку, которая по его воле стала теперь колхозной.
Едва успев заклеймить вторую, он слышит скрип саней и знакомый голос председателя колхоза:
— Как дела, Илья Семенович?
— Хорошо, — говорит Илько. — Очень хорошо, только я сильно заболел. — И добавляет: — Устал я. Переведи меня просто в пастухи. У меня голова худая. Кружится.
— Ничего, — говорит председатель и тепло улыбается, заметив, как клонится к нартам охваченная непреодолимым сном седая голова Илько Лаптандера.
ГОРЯЩЕЕ СЕРДЦЕ ДАНКО
Широкоскулый и черноглазый ненецкий мальчик, Сема Лаптандер, был счастлив оттого, что на земле есть две чудесные вещи — сказки слепой бабушки Нярконэ и клыки моржа, из которых можно вырезать столько занимательных фигурок, что мир сразу становится намного интереснее.
Русская учителка Тоня Ковылева тоже любила сказки. Сема Лаптандер сам слышал это от своих друзей. Когда кончались в Красном чуме уроки с неграмотными, учителка собирала ребят у лампы-молнии, подолгу рассказывала им сказки. Только у нее, по мнению Семы, была, очевидно, худая память. Она могла рассказывать сказки только с книжкой. Она именно рассказывала их, а не пела, как бабушка Нярконэ.
Сема был еще мал. Он был так мал, что успел изучить за свою жизнь хорошо только три буквы алфавита, и в Красном чуме ему еще рано было учиться.
Но Сема любил сказки.
После занятий он вместе с друзьями пришел к русской учительнице и, садясь на пол, сказал с достоинством и серьезностью:
— Сказку слушать пришел. Расскажи.
И учителка сказала:
— Ладно.
Она завела патефон, показала радио, а когда совсем стемнело и в Красном чуме стало жарко от дыхания детворы, пришедшей слушать сказки, она взяла книжку и села на кровать, заменявшую ей и скамью, и кресло, и стул.
Она села на кровать и начала сказку.
Это была такая сказка, что вся земля, весь мир в представлении маленького Семки так чудесно изменился, что у него от восхищения стеснило даже дыхание, а широко оттопыренные уши порозовели и стали горячими.
Немигающими глазами, затаив дыхание, боясь пропустить хотя бы одно слово сказки, слушал ее Семка, и в эти минуты он уже был не маленьким пастушонком Семкой, а гордым и смелым героем чудесной сказки. Он шел вместе с ним сквозь мрак и горе, и недетские слезы застилали ему глаза.
А русская учителка тихим и немного печальным голосом читала сказку. И чем дальше она читала, тем плавнее и печальнее становился ее голос, почти переходя в песню.
— «А лес все пел свою мрачную песню, — читала девушка, — и гром гремел, и лил дождь…
— Что сделаю я для людей? — сильнее грома крикнул Данко.
И вдруг он разорвал руками себе грудь и вырвал из нее сердце и высоко поднял его над головой.
Оно пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца, и весь лес замолчал, освещенный этим факелом великой любви к людям, а тьма разлетелась от света его и там, глубоко в лесу, дрожащая, пала в гнилой зев болота. Люди же, изумленные, стали как камни.
— Идем! — крикнул Данко и бросился вперед на свое место, высоко держа горящее сердце и освещая им путь людям.
Они бросились за ним, очарованные. Тогда лес снова зашумел, удивленно качая вершинами, но его шум был заглушен топотом бегущих людей. Все бежали быстро и смело, увлекаемые чудесным зрелищем горящего сердца. И теперь гибли, но гибли без жалоб и слез. А Данко все был впереди, и сердце его все пылало, пылало!
И вот вдруг лес расступился перед ним, расступился и остался сзади, плотный и немой, а Данко и все те люди сразу окунулись в море солнечного света и чистого воздуха, промытого дождем. Гроза была — там, сзади них, над лесом, а тут сияло солнце, вздыхала степь, блестела трава в брильянтах дождя и золотом сверкала река… Был вечер, и от лучей заката река казалась красной, как та кровь, что била горячей струей из разорванной груди Данко.
Кинул взор вперед себя на ширь степи гордый смельчак Данко, — кинул он радостный взор на свободную землю и засмеялся гордо. А потом упал и — умер.
Люди же, радостные и полные надежд, не заметили смерти его и не видели, что еще пылает рядом с трупом Данко его смелое сердце. Только один осторожный человек заметил это и, боясь чего-то, наступил на гордое сердце ногой… И вот оно, рассыпавшись в искры, угасло…»
— Вот и вся сказка, ребята, — сказала учителка и поразилась выражению детских лиц и затуманенному горем взгляду Семы Лаптандера, самого меньшего из слушавших сказку.
— Да вы, никак, плакать готовы? — улыбнулась она своими серыми и усталыми глазами.
— Нам очень обидно, — сказал Сема Лаптандер, и долгое молчание заполнило Красный чум.
Дети думали. И в эти мгновения грустной тишины им казалось: откуда-то издалека-издалека шел Данко, подняв высоко над собой горящее сердце, как факел. Он шел, озаряя землю, и люди, плачущие от счастья, бежали за ним. «И кто знает, — думал Сема Лаптандер, — солнце, может быть, это и есть горящее сердце Данко, хотя в сказке про это и не поется».
И он посмотрел в целлулоидное оконце Красного чума. Солнечный лучик прыгнул на кончик его веснушчатого носа, и Сема зажмурил глаза и обернулся к товарищам. Широкие уши его, просвеченные солнцем, стали нежно-розовыми, как мартовская заря.
Сема открыл глаза и, кивнув головой на солнце, убежденно сказал:
— Это — горящее сердце Данко! Видите, как оно горит над землей!
И, обращаясь к русской учителке, попросил:
— Спой нам еще такую же сказку этого человека.
Но учителка отрицательно покачала головой. Она сказала, что на ненецкий язык переведена только одна сказка Горького и что завтра уроки, а она еще не спала.
— Жалко, — сказал Сема, — нам очень обидно, что нет больше таких сказок. Я бы сам съездил за ними к нему, если бы был большой.
— Можно и не ездить, — сказала учителка, — если ему написать хорошее письмо, то он сам целый аргиш сказок тебе. Сема, пришлет.
Легкие морщинки собрались на лбу Семы Лаптандера. Он улыбнулся, но через минуту лицо его стало хмурым и печальным.
— Я знаю только три буквы, учителка, — сказал он в унынии, — я знаю букву «а», букву «м», букву «ы» и совсем немного букву «т». Из них я могу составить слово «мама» и «ты», что по-русски означает «олешек». Я уже много знаю, но письмо мне трудно писать.
Сема Лаптандер подумал, вновь посмотрел на солнце, и ему стало грустно.
Он поднялся и пошел к выходу. У выхода он посмотрел на товарищей и с неожиданной убежденностью сказал:
— И все-таки я напишу это письмо. По-своему, своими руками.
— Я тебе могу помочь, — сказала учителка.
Мальчик снисходительно улыбнулся.
— Нет, — сказал он, — ты не сможешь мне помочь, хабеня. Я бы очень хотел, чтобы мне помогли, но никто не сможет мне помочь в этом…
Он вышел из Красного чума.
Илько Лаптандер — отец Семы — вернулся с дежурства на рассвете.
Семка спал на шкурах, разметав руки и бормоча во сне. Илько наклонился над ним и с нежностью стал рассматривать его веснушчатое лицо, руки, еще не огрубевшие от работы, пухлые губы, влажные от сна.
— Вставай, нерпеныш, — сказал он, бережно тронув плечо сына узловатыми, негнущимися пальцами, — вставай, сынок, солнце взошло.
