Николай Бондаренко - Летим на разведку
— Я их не вижу!
— Стреляйте! И смотрите внимательно! — снова обращаюсь к экипажу.
— Командир, доверни машину вправо на тридцать, — просит Баглай, — чтобы вести прицельный огонь.
— Не могу! Нарушу строй! Штурман, стреляй!
Баглай ведет огонь из нижней установки. Длинной прицельной очередью бьет по «фоккеру» Сторожук.
— Молодец! — хвалю я его. Смотрю на «фоккеры». Тупоносые. А с хвоста такие же худые, как «мессер».
После короткого поединка пулемет Сторожука замолкает. Из-под правого мотора самолета Вишнякова, из щели, образованной нижним капотом и мотогондолой, показался небольшой язык пламени. Я и Болдырев, не нарушая строя, ведем свои самолеты.
Вдруг загорается и самолет Болдырева. Борис уходит влево к берегу на вынужденную посадку.
— Не могу достать гада! На стволе дымит смазка! — ругается Баглай и прекращает стрельбу.
Гитлеровец, пилотирующий «фоккер», очень опытный. Он хорошо знает секторы обстрела пулеметов Пе-2. Знает и то, что три сбитых русских самолета — виза на длительный отдых. Он очень старается. Но он еще не знает, что Сторожук уже дал ему другую визу. Мне отчетливо видна тоненькая, как веревочка, струйка дыма, которая тянется за хвостом «фоккера». Но гитлеровец, очевидно, не замечает, что его самолет подбит.
Взмыв вверх и выполнив переворот через левое крыло, он бросается на меня. Надо скорее развернуться вправо! Но что с командиром? Я вижу, что его горящая машина летит в прежнем направлении. У меня не хватает духа бросить Вишнякова, хотя знаю, что помочь ему ничем не смогу. «Фоккер» снова дает очередь, теперь ужо по нашему самолету. Я весь сжался. Снаряды и пули (будто лупит кто-то дубинками) часто барабанят по левому борту машины. Резко разворачиваюсь к берегу и вижу, как, отвесно пикируя, проносится мимо объятый пламенем и дымом «Фокке-Вульф-190».
В это время и машина Вишнякова падает в море. Воздушный бой резко оборвался.
Мы одни над этой кажущейся бездонной водной стихией. Горит консольный бак моей машины. Уходит назад черная полоса дыма. Фриц ударил и по левому мотору: стрелка, показывающая давление масла, подошла к нулю. Быстро поползла вправо, на повышение, стрелка термопары. «Надо дать полный газ. И садиться на фюзеляж в Байдарской долине», — мгновенно созрело решение. Правда, поврежденный мотор работает без смазки, но другого выхода нет. Полный газ! Потяни еще немного, браток!
Впереди слева виднеется Балаклава. Вижу каменистые гребни гор. Сейчас они кажутся неприветливыми. Молча, сжав зубы, выполняю принятое решение. Тоскливо смотрю на море, на волны, которые с высоты кажутся очень маленькими. Бак горит уже слабо — выработан бензин. Но совсем рядом с пламенем — левый элерон, обтянутый авиационной перкалью и покрашенный легковоспламеняющейся эмалитовой краской. Помню я и о том, что пары бензина могут взорваться…
Под самолетом промелькнула береговая черта. Хорошо. Иду к единственной расположенной между гор лощине. Правда, она неровная в поросла редкими деревьями и кустарником. Теперь знаю точно: самолет не удастся спасти — но что поделаешь… Для посадки на минимальной скорости полностью выпускаю щитки. Высота четыреста метров. Тороплюсь снизиться и приземлить машину. Убираю газ — самолет круто идет к земле. Я опять не привязан плечевыми ремнями. Мысленно ругаю себя за нарушение. Что делать, взлетаешь рассчитываешь на лучшее.
— Витя, держи меня за лямки парашюта! — прошу я Мирошникова.
Прижавшись грудью к бронеспинке, Виктор крепко держит меня. «Выбираю» машину из угла планирования. Вот-вот приземлится. Но вдруг впереди вырастает высокий бугор. «В него придется удар кабиной», — успеваю сообразить и тут же даю газ. Перетягиваю через бугор и продолжаю посадку. Машина приземляется на фюзеляж. Скребут о землю и первыми ломаются посадочные щитки. «Пешка», как живая, легла на мотогондолы. По инерции ее потащило вперед. Все было бы хорошо, но на пути под углом сорок градусов оказалась узкая, мощенная булыжником дорога. Она нарушила прямолинейное скольжение самолета: скорость была еще велика, машина, отклонившись вправо, начала ломаться. У Мирошникова не хватило силы держать меня и держаться самому. Нас обоих прижало к правому борту кабины. «Не потерять бы сознание — иначе сгорю!» — твержу себе мысленно и крепко держусь за штурвал.
«Пешка» ударяется передней частью кабины о стоящее слева толстое дерево. Часть кабины отламывается. Самолет соскальзывает в поросший лозой овражек и останавливается.
Быстро отстегиваю ремни и, не теряя ни секунды, выбираюсь из кабины. Вместе со мной торопятся уйти от горящей машины Мирошников и Баглай.
Отбежав на безопасное расстояние, с грустью смотрим на свой объятый огнем самолет. Прощай, боевой друг! Сегодня ты нас особенно выручил. Спасибо!
В это время кто-то хватает меня за плечо. Резко поворачиваюсь. Рядом стоит запыхавшийся офицер войск связи.
— Товарищ летчик, дайте нам радиостанцию, — просит он.
— «Дайте»… Берите! Как я ее вам дам? Как вы ее возьмете?
— Топорами вырубим!
— Ну что ж, рубите! Только осторожно…
— Знаешь, Николай, меня чем-то очень больно по спине ударило, — говорит Баглай, сгибаясь и разгибаясь.
— А почему ты не прыгал, когда береговую черту перелетали? — с хитринкой спрашивает его Мирошников.
— Почему, почему… Команды не было, вот и не прыгал.
— А почему ты, орел, по «фоккеру» не стрелял? — спрашиваю серьезно Мирошникова.
— Забыл я… — помявшись и покраснев, отвечает Виктор.
— Забыл стрелять? Я же тебе кричал!
— Да нет. Я забыл пулемет снять с предохранителя. Жму спусковой крючок…
— Эх, Витя, Витя!.. Набаловал нас, хлопцы, своим хорошим прикрытием девятый гвардейский полк! Из пяти пулеметов звена стреляли только два. У остальных, видите ли, «уважительные» причины. И это — гвардейцы! Позор!
— Но ведь Сторожук вогнал «фокке-вульфа» в море! — оправдывается Мирошников.
— Брось, Витя! Сторожук вогнал — ему честь и хвали. Он молодец! А мы сегодня слабаки и ротозеи. И этот капитан… — рохля, а не истребитель! Видно, учат их плохо.
— Да-а, разве это прикрытие?! — возмущается Баглай.
— Ладно. Пусть в этом разбираются Чучев и Хрюкин, а мы давайте умоемся и пойдем домой, — говорю я, направляясь к журчащему неподалеку ручью.
Мирошников и Баглай молча следуют за мной. Мы находимся в (не пропечатано слово — OCR) километрах от линии фронта, и нам хорошо видно, как группа за группой идут к целям наши штурмовики и бомбардировщики. Ведут бои истребители.
— Наши сейчас уже дома, — нарушает молчание Мирошников.
— Да. А что вечером будет твориться? — ни к кому не обращаясь, спрашивает Баглай.
— Как что? На разборе полетов Валентик спросит: «Кто, товарищи, видел, пусть встанет и доложит, почему не вернулись с боевого задания Вишняков, Болдырев и Бондаренко».
— Да…
— Вот тебе и «да». И будут наши ребята вставать и путать! И еще не известно, что с самолетом Болдырева!
— Где-нибудь в горах разложен по частям.
— Я слышал, как Комаров передал, что заклинило рули поворота, пробит маслобак, а он ранен.
— Вот что?..
— Самолет Болдырева не горел, — говорит уверенно Баглай.
— Хоть бы экипаж в живых остался.
— Если не упали в море, то может быть…
Идем с заброшенными за спину парашютами. Часто встречаются подразделения пехоты и артиллерии, направляющиеся к линии фронта. Солдаты молчаливы, задумчивы, лица их серьезны.
В первом встретившемся населенном пункте раздобыли буханку хлеба. Мирошников разламывает ее на три части и дает мне больший, чем себе и Баглаю, кусок. Я не обрываю его и, чтобы не обидеть, беру хлеб. Знаю — это за посадку горящей машины.
Заморили червяка. Баглай хлопнул рукой по своему животу и, засмеявшись, произнес:
— Жить, братцы, можно! Когда съел хлеб, показалось, что и до дома уже недалеко.
— Пока доберемся до Веселого, пять раз проголодаемся, — заключает Мирошников.
Голосуем шоферу проходящей полуторки. Сидящий в кабине старший лейтенант после моих расспросов поясняет:
— Мы едем в Симферополь, но только дальней дорогой. Садитесь в кузов, подвезем.
Крым… В детстве я много слышал и читал о нем. Хотелось бы в другое время и в другой обстановке побывать здесь. Но что поделаешь, если не успел до войны. Дорога, по которой пылит наша полуторка, то проходит рядом с морем, то поднимается в горы, то петляет в тесных лощинах.
Здесь гремели бои недавно. Рядом с дорогой — обезвреженные немецкие мины, обугленные деревья, разбитые орудия, повозки, убитые, вздутые лошади. А вот, разбросав руки, лежит забытый своими могильщиками немецкий солдат. Он такой же вздутый, как те упавшие под откос лошади. Он уже не страшен. Напротив, как и ко всякому мертвецу, где-то в глубине теплится чувство простой человеческой жалости. Странно даже… А ведь еще несколько дней назад он был злобным врагом… Думал ли этот завоеватель в июне сорок первого, что его ждет вот такой конец?.. Невольно напрашивается вопрос: «Зачем ты пришел сюда к нам, фашист?..»
