Юрий Стрехнин - Наступление продолжается
— Что ж… — вынужденно улыбнулся Ракитин. Хотел сказать: «Понимаю, тебе горше моего…» И не терпелось спросить: «А может быть, считаешь — распорядись я в прошлую ночь иначе, твоего горя могло и не случиться?»
Но не сказал и не спросил.
Хотя узы давней дружбы меж ними остались по-прежнему крепки, но состояние подчиненности одного другому невольно сказывалось на их отношениях. Внешне это выражалось в том, что Ракитину было уже неловко, хотя бы и с глазу на глаз, обращаться к Холоду на «ты». Обращение же на «вы» казалось неестественным. Поэтому Ракитин не употреблял ни «ты», ни «вы». Холод же продолжал обращаться на «ты», стараясь побудить Ракитина к тому же. Однако и в этом, как и в другом, былая простота их отношений не восстановилась. Поэтому-то Ракитин сейчас только мысленно сказал Холоду то, что желал бы сказать. А вслух лишь спросил:
— Что теперь говорить людям?
Холод не ответил. Когда он минувшей ночью доложил командующему армией о случившемся, тот сразу же приказал: «Немедленно расследовать, судить!» Холод попросил отсрочки: может быть, о знамени станет известно что-нибудь? «Двадцать четыре часа!» — неохотно согласился командующий. Сейчас эти часы истекают. Истекут — командующий доложит выше. А что тогда? Останется ли жить полковой коллектив с его духом, традициями, коллектив, в котором вырос Холод, в который он отдал и сына? Холод не говорил и не хотел говорить Ракитину о своих опасениях. Но что тянуть? Ожидание удара только утяжеляет его. И Холод сказал.
Выслушав, Ракитин тяжело опустил руки на стол. Взгляд его был обращен на Холода. Но как будто не было сейчас перед Ракитиным ни Холода, ни этого щербатого стола, ни бревенчатых, тускло освещенных плошкой стен вокруг… Видел сейчас он лишь однополчан, сидящих в окопах, вырытых за день вдоль лесной опушки, видел солдат и офицеров, чья честь и судьба вручены ему.
Острая боль и за себя, и за них, которые так верили ему и всегда беспрекословно шли за ним, пронзила его в эту минуту почти физически ощутимо.
Текли минуты. Холод и Ракитин молчали. У каждого было свое горе. И было это сдвоенное горе так тяжко, что бессильны были бы слова утешения.
— Время… звонить командующему… — первым нарушил молчание Холод.
— Звони. — Ракитин произнес это твердо. — Звони, — повторил он, не заметив, что обратился к Холоду на «ты», как всегда обращался когда-то. — Прямо отсюда можно, через штадив. — Ракитин показал на телефонный аппарат.
— Да, пожалуй, — согласился Холод.
Взяв трубку, Ракитин приказал своим связистам соединиться со штабом дивизии и, когда это было сделано, передал трубку Холоду. Тот распорядился соединить его с командующим армией. Но оказалось, что телефон командующего занят. Холод сказал, чтобы ему позвонили, как только телефон освободится, и положил трубку.
— Дали довоевать хотя бы… — вздохнул Ракитин.
Холод промолчал. Вытащил из кармана шинели помятую надорванную пачку «Беломорканала». Протянул Ракитину:
— Хочешь?
— Нет.
Холод стал доставать папиросы из пачки. Вдруг его пальцы дрогнули, стали неловкими. Ракитин не знал — Холоду вспомнилось: «Позавчера в полку был, из этой пачки с Алешкой закуривали…»
Холод никак не мог выудить папиросу из пачки. Да и папиросы как на грех оказывались все ломаными. Наконец нашел целую, прикурил от плошки.
Резко прогудел телефонный зуммер. Вынув изо рта папиросу, Холод схватил трубку. Послушал и уже спокойно передал ее Ракитину:
— Не мне. Твои.
Ракитин нехотя взял трубку:
— Пятый слушает.
Холод видел, как вздрогнула приложенная к уху Ракитина трубка, а лицо, только что такое застывшее, оживилось.
«Что еще стряслось?» — забеспокоился Холод. Но выражение лица Ракитина было таким, что у Холода неожиданно для него самого вновь вспыхнула притухшая было искорка: «Вдруг об Алеше что?»
— Сюда! Немедленно! — четко проговорил Ракитин в трубку и каким-то несвойственным ему лихим движением положил ее.
Колея, наезженная по лесу лишь сегодня, едва различалась в ночной темноте. По ней, приглядываясь, чтобы не сбиться, шли не спеша Дорофеев и Прягин в полковые тылы, каждый в свое подразделение. Оба только что доложили командиру полка обо всем и передали ему планшетку убитого лейтенанта и документы Вартаняна.
Они шли молча, не вспоминали о пережитом, но мыслями каждый был еще в недавнем.
…От фермы Прягин поспешил все же за Дорофеевым. Прягина гнал страх. Не тот, который еще недавно побуждал отстать, спрятаться, отсидеться. Нет, страх перед своей совестью. Будь Прягин один — этот страх, может быть, так и остался бы в нем подспудным, сильнее которого желание уцелеть, выжить. Но за последние часы многое заставило его взглянуть на себя другими глазами. Взглянуть так, как, может быть, он еще никогда не смотрел на себя. Беспощадные слова Дорофеева. Молчаливый укор Галиева. Недоуменный взгляд ясных мальчишеских глаз Саши. Осуждающий вопрос Лукерьи Карповны: «Что же ты товарищей покинул?» Теперь Прягин сильнее всего, больше чем пули, боялся, что Дорофеев, придя в полк, расскажет о нем все, — и тогда уже ничем не оправдаешься ни перед людьми, ни перед собой. И он спешил, пока не поздно, догнать Дорофеева, помочь ему доставить в полк знамя, которое, как полагал Прягин, несет Дорофеев.
Следы Дорофеева отчетливо виднелись на сырой лесной почве. Идя по ним — никаких других он не встречал и сбиться не опасался, — Прягин дошел до камышовой заросли, углубился в нее. Следы начали теряться в топкой почве среди камыша. Но Прягин брел, пытаясь угадывать следы по темным пятнам воды, заполнившей их, по надломленным камышинам. Но вот следы потерялись совсем. Прягин в нерешительности остановился. Постоял. Побрел наугад. Вдруг услыхал неподалеку короткий сдавленный крик. Понял: Дорофеев! Он в беде! — и бросился туда, откуда послышался крик. Впереди глухо булькнуло. Раздвинув камыш, увидел: в бурой болотной жиже ворочается заляпанная грязью, растопыренная на широкой голове пилотка. Окликнул: «Дорофеев!» Сообразив, Прягин отстегнул с одного конца ремень автомата: «Хватай!» Выбросив наверх черную от болотной грязи руку, Дорофеев уцепился за конец ремня. Прягин потащил…
За бочажиной, чуть не погубившей Дорофеева, болото было менее топким. Они прошли его, поднялись на сухое место, в кустарник, наткнулись там на окоп с несколькими бойцами. Это оказались солдаты соседней части. Прягина и Дорофеева провели в находившийся поблизости, на фланге, батальон их полка…
Вот и развилка. Прягину влево. Дорофееву — вправо.
Остановились.
Дорофеев зябко поежился. Его шинель и вся обмундировка были еще влажны: сушился пока что только на ходу.
Сладили самокрутки, закурили — табаком и спичками они уже разжились. Молча затягивались. То разгораясь, то притухая, мерцали два крохотных огонька, не освещавшие даже лиц.
— Как там Галиев сейчас? — вспомнил Прягин.
— Ничего, Лукерья надежная. Обиходит. И за Сашком присмотрит.
— Досталось мальчику, — вздохнул Прягин. — Очень я за него опасался.
— А я считал — для блезиру ты. Чтоб не идти.
— Я догадывался, что у тебя такое мнение. Только я в самом деле… У меня ведь свой такой же.
— У меня — двое… — Дорофеев помолчал, выдохнул дым. Признался вдруг: — Вот Сагуляк мне все покоя не дает… — С силой затянулся. В красноватом отсвете выступили из тьмы его широкие скулы, мясистые губы, крупный нос — и вновь потерялись в ней.
И снова оба молчали. А еще осталось невысказанное. Прягин еще не был уверен, до конца ли простил его Дорофеев? Может быть, он и руки не подаст?
Дорофееву хотелось сказать Прягину напоследок какие-то добрые слова. Но не любитель солдат до обильных сердцеизлияний. О товарище, как и тот о нем, судит не по словам — по делу. Видно дело — виден и человек.
Дорофеев затянулся последний раз, бросил цигарку. Протянул руку:
— Ну, бывай. Извини, коли что.
— Ты извини! — Прягин, обрадованный тем, что Дорофеев подал ему руку, крепко пожал ее. — Еще встретимся?
— Не без того. Чай, в одном полку служим.
* * *А Ракитин и Холод еще сидели за тем же столом. После того как стало известно, что знамя цело, Ракитин словно помолодел за несколько минут. Будто мягче стали прямые, резкие складки по краям его крепкого рта, словно оттаял взгляд.
Но рука Холода тяжело лежала на потемневшей от влаги планшетке Алексея, которую принес повар Дорофеев. И Ракитину казалось неуместным сейчас слишком явно показывать свою радость. Но ему но терпелось тотчас же, не медля, поделиться радостью со всеми, с кем делил недавнее горе. Те два солдата, Дорофеев и Прягин, конечно, уже рассказали всем, кого встретили… Но на передовой-то еще не известно… Наверное, еще и Себежко не знает — он где-то в батальонах. Ему надо первому сказать.
