Евсей Баренбойм - Доктора флота

Из письма Миши Зайцева к себе.

14 декабря 1940 года.

Опять сижу в карцере. Почему я такой невезучий? Стараюсь не меньше других, но именно со мной случаются всякие неприятности. Причина, видимо, в недостатках воспитания. Родители постоянно ограждали меня от всего — от человеческой грубости, денежных расчетов, домашних дел. Стыдно признаться, но серебряный уголок на рукав суконки я пришивал четыре раза и все равно пришил криво. Хорошо, что есть тетя Женя… Второе, что беспокоит меня — мой характер. Вероятно, я действительно больше знаю, чем многие мои товарищи. Но имею ли я право подчеркивать это? Сначала я с трудом подавлял в себе презрение к Васятке — к его неразвитости, невежественности, фантастической наивности. Мне казалось едва ли не унизительным заниматься с ним в одной группе. А сейчас я вижу в нем то, что с радостью обнаружил бы у себя — железную хватку, здоровье, фанатическое упорство. И потом, мне кажется, он способный. Быстро схватывает материал и не стесняется задавать преподавателям глупые вопросы. Некоторые ребята считают меня высокомерным, но нужно ли считаться с тем, что думают о тебе другие? Сильный человек не боится своих недостатков и не скрывает их. Он стоит как бы над ними. А человек слабый все время прислушивается, что думают о нем другие, приукрашивает себя, маскирует свои слабости и, в конечном счете, утрачивает свое «я».

В коридоре раздались шаги. Миша успел сунуть листок в карман. Отворилась дверь и вошел сержант, начальник караула:

— Собирайте вещи и идите на курс. Освобождаетесь досрочно, — и, заметив удивленный и радостный Мишин взгляд, пояснил: — К вам приехали родители.

Старший лейтенант Акопян никогда не учился в дипломатической академии и никогда не готовил себя к должности посла даже в самой маленькой стране. Поэтому на вопрос Зайцева-старшего, может ли он увидеть сына, Акопян встал и ответил по-военному четко и прямо:

— Ваш сын, курсант вверенной мне роты Зайцев Михаил, в настоящий время отбывает наказание в карцере.

— Наш Мишель в тюрьме? — ахнула Лидия Аристарховна и, не будь рядом мужа, возможно, грохнулась бы в обморок. Врач-педиатр районной поликлиники, она привыкла иметь дело с нежными малыми созданиями и их любвеобильными мамами и наивно полагала, что на всеобщей любви и нежности держится мир.

— Возьми себя в руки, Лидуша, — сказал профессор Зайцев. Он разговаривал с женой, как привык разговаривать с тяжело больными, мягко и терпеливо. — Карцер это не тюрьма. Да и Миша уже не ребенок. Провинился — и посадили. Вероятно, это ненадолго?

— Трое суток.

— Вот видишь, — сказал профессор Зайцев, обращаясь к жене. — Все не так страшно.

— Их держат на хлебе и воде?

— Зачем хлеб и вода? Нормальный курсантский довольствие. — Старший лейтенант Акопян с детства не переносил женских слез. Они расплавляли его волю, как раскаленный паяльник плавит кусок олова. — Я буду ходатайствовать перед начальником курса о досрочный освобождение.

В канцелярию без стука вошел Ухо государя. Привилегированное положение ротного писаря за несколько месяцев успело наложить на него свой пагубный отпечаток. Он был развязен, любил вмешиваться в чужие разговоры, чаще других ходил в увольнение.

— Родители Мишки Зайцева? — спросил он.

— Откуда знаете? — удивился Акопян.

— Похож. Мишка писал вам, как ребята вытащили у него из пирожных крем, а вместо него положили гуталин?

Лидия Аристарховна часто зашмыгала носом.

— Какие дикари, — сказала она. — И бедный мальчик съел?

— В темноте половину проглотил, — сообщил Витя Затоцкий, смеясь. Чувствовалось, что история с кремом произвела на него сильное впечатление и до сих пор числилась среди шедевров курсантского остроумия. — А потом разобрался.

— Идите в кубрик, Затоцкий, — приказал Акопян.

Но прежде чем выйти, Ухо государя нанес новый удар:

— Между прочим, Мишка у нас в роте рекордсмен. Пятый раз сидит под арестом.

— Бедный мальчик, — тихо произнесла Лидия Аристарховна.

Когда Затоцкий, наконец, вышел, Акопян сказал в сердцах:

— Балабол. Не выйдет из него хороший доктор.

Час спустя Миша сидел с родителями в пустой ротной канцелярии и ел свой любимый струдель с орехами. Перед карцером Мишу снова остригли наголо. Лидия Аристарховна смотрела на его склоненную над столом крупную шишкастую голову с торчащими в стороны большими мясистыми ушами, и слезы навертывались ей на глаза.

— Скоро я приеду сюда на курсы усовершенствования, — сказала она, доставая из сумки новое лакомство. — Буду часто навещать тебя, сынок, кормить вкусными вещами.

— И не вздумай! — неожиданно запротестовал Миша. — Хочешь опозорить меня перед всем курсом? Меня и так считают маменькиным сынком.

— Полагаю, Лидуша, что он прав, — вмешался в разговор Зайцев-старший. — Я бы тоже не согласился на Мишином месте. А вкусными вещами можешь кормить меня. — Он улыбнулся и хитро подмигнул сыну. — Тебя отпускают сегодня с ночевкой. Предполагается такая программа: слушаем в Мариинке «Паяцы», потом втроем ужинаем в «Астории» и ночуем у Черняевых. Познакомлю тебя с ним, с девочками. Согласен?

— Блеск, — сказал Миша. — Папа, ты гений.

Глава 4

ВОЙНА

Пути войны, пожар неметчины,

Года потерь, года любви —

Мы этим временем отмечены,

Оно горит у нас в крови.

Из писем Миши Зайцева к себе.

1 февраля 1941 года.

Я заметил, что после того, как напишу письмо себе, на душе возникает этакая благостная умиротворенность, будто исповедался перед другом и был понят им. Главная проблема с письмами — где и как их хранить. Ведь от одной мысли, что их прочтут ребята или, еще хуже, Акопян, мурашки бегут по спине. Занятия у нас продолжаются с половины девятого утра до девяти вечера, не считая перерывов на обед и ужин и так называемый послеобеденный отдых. Только в часы этого «отдыха» мы можем драить пуговицы и бляху, стирать и чинить носки и платки, пришивать подворотничок. Другого времени нет. В увольнение нас по-прежнему отпускают редко. Вероятно, начальству спокойнее, когда мы все сидим в четырех стенах. На прохожих смотрим сквозь решетки окон с завистью. Вот счастливцы — идут куда хотят и когда хотят. Сомневаюсь, смогу ли я вообще привыкнуть к этим жестоким порядкам. Все, что хочется — то нельзя. Выйти за ворота нельзя, полежать на койке лишних полчаса нельзя, даже во время самоподготовки встать из-за стола нельзя. Целую неделю я ходил с зашитыми карманами брюк. Так приказал Акопян, чтобы отучить меня держать руки в карманах. Несколько дней назад я вернулся из наряда на камбуз, где до часа ночи чистил картошку, а руки помыть не успел — отключили воду. Пошел в умывальник на курсе, но дежурный запретил. «Отставить! — приказал он. — Был отбой. — Марш спать!» Пришлось лечь с грязными руками, Я долго лежал и не мог уснуть — все думал; может быть, я один такой свободолюбец, этакий Гарибальди ротного масштаба? Нет, и остальные ребята с трудом привыкают к нашим порядкам. Спокоен, по-моему, только Алексей, а Васятке даже нравится. «Лисий Нос, Миша, вспомни, — сказал он мне. — Тревоги каждую ночь. А тут рай, и грех бога гневить».

17 марта.

Сдал норму в десятикилометровом лыжном кроссе в Кавголово. Этот кросс достался мне с большим трудом. Уложиться во время я сумел лишь с третьей попытки. На финише от усталости свалился в снег и едва не потерял сознание. И все же в глубине души я горжусь, что проявил упорство, которого так часто мне не хватает…

Наконец получил долгожданное письмо от Шурки Булавки. Оно оказалось коротеньким, с множеством ошибок. Шурка писала, что в институт поступать раздумала, что хочет стать женским парикмахером. И, возможно, скоро выйдет замуж. Последнее сообщение очень огорчило меня. Я часто спрашивал себя, что меня привлекает в ней. И решил, что исключительно тело. Наверное, наступила пора зоологических инстинктов. Если они начнут руководить мной, то окажется прав Фрейд…

Профессор нормальной анатомии Черкасов-Дольский и ассистент Смирнов достигли своей цели. Анатомия так прочно вошла в наши головы, что если ночью разбудить любого курсанта взвода, он без запинки отбарабанит, чем ограничена крылонебная ямка, какие связки укрепляют коленный сустав, и в какой угодно последовательности перечислит двенадцать пар черепно-мозговых нервов.

Не перестаю думать над тем, что пишут газеты. На днях они сообщили, что немецкие морские и воздушные десанты высадились на острове Крит, а на следующий день я прочел, что потоплен новейший и крупнейший в мире английский линейный крейсер «Худ» водоизмещением в сорок две тысячи тонн, с экипажем в тысячу триста человек. Он затонул мгновенно, как старая баржа. После этого сообщения я долго бродил по парку, думал, почему немцам удается так победно воевать. Папа всегда высоко ценил немцев как вояк, но был убежден, что они не посмеют напасть на нас. Попытался потолковать на эту тему сначала с Пашкой, а потом со Степаном Ковтуном. Но оказалось, последние события волнуют их гораздо меньше, чем предстоящая сессия. Странно. Вероятно, причина этого в нашей изолированности, замкнутости в стенах Академии.