Святослав Сахарнов - Камикадзе. Идущие на смерть
— Да.
Из коридора несло сырым запахом кухни. Занавес снова колыхнулся, и в дверях показалась Юкки.
— Иди, иди сюда, — сказал хозяин, — не бойся. Говори, что ты там, дрянь, натворила.
Юкки, дрожа, приблизилась.
— Это он? — спросил Ито.
В зал снова вошла накрашенная женщина. За ее спиной задергался, приоткрываясь и закрываясь, занавес, замелькали белые халаты и настороженные, сменяющие друг друга лица.
— Это он? — Юкки кивнула.
— Что это значит? — начал было хозяин, и тогда Ито, удивляясь сам себе, не торопясь достал из кармана платок, обернул им пальцы и, сжав их в кулак, нанес ему удар в лицо. Хозяин зажал разбитый рот ладонью. В коридоре заметались, кто-то из обедавших вскочил, раздался звон чашек и крик
— Если я приду сюда еще раз, я застрелю тебя, — сказал Ито. — Идем, Юкки.
— Мне надо переодеться.
— Я позову сейчас военную комендатуру, — прохрипел хозяин, размазывая по лицу кровь.
Никто в зале не шевельнулся. Ито сунул руку в карман, но все поняли его жест по-своему — люди за столиками пригнулись, а хозяин опрометью кинулся наверх.
— Теперь я потеряла из-за тебя работу, — сказала Юкки. Они неторопливо брели домой. — Может быть, тебе надо было просто попугать его?
— Нет, я все сделал правильно.
Когда они вошли в комнату, Ито вытащил из угла плетеную сумку, с которой Юкки ходила за покупками, и сказал:
— Собирайся.
— Что ты задумал?
— Мы поедем к матери. В этом ресторане я тебя не оставлю. Будешь жить в деревне.
Они шли, держа вдвоем сумку, мягкой пыльной дорогой. В черных, с продавленными крышами домах ни огонька. Подойдя к своей лачуге, Ито остановился и долго стоял, прислушиваясь.
— Стучи, — сказала Юкки. — Видишь: грядки прополоты — в доме живут.
Он подергал дверь. Загремело железо, кто-то, шаркая, подошел изнутри и осторожно отодвинул засов. Дверь приоткрылась, в щели смутно зажелтело человеческое лицо.
— Это я, Ито. Я вернулся, мать.
Дверь распахнулась. Из темноты на скудный зеленоватый свет словно бы выползла маленькая сгорбленная женщина.
— Ты не один, Ито? — сказала она.
— Это Юкки. Она будет жить у тебя, пока не кончится война.
— Ты же знаешь, у меня нет еды и не на чем спать. От твоей постели давно уже ничего не осталось.
— Как-нибудь разберетесь. Мне надо уходить. Я и так опаздываю.
— Пришел… Не иначе как из-за нее. — Проходя мимо Юкки, она наклонилась и посмотрела на ее живот.
— Нет, — сказала Юкки. — Мы не потому приехали.
— Раз привез ее, так хоть постарайся, чтобы тебя не убили. Я думала, что больше никогда тебя не увижу. Этой войне нет конца.
— Не знаю. Помогайте друг другу. Я буду стараться не умереть, мать. Никогда ничего тебе не обещал, а теперь обещаю.
Когда завыли сирены, Ито уже стоял в строю в проходе между бараками и слушал короткие, как лай, фразы, которые бросал командир учебной роты:
— Рота переформируется в роту противодесантной обороны… Слушай боевое расписание… Получить оружие… Полный боекомплект патронов… Гранаты…
Американцы? Откуда? Еще вчера остров был в тылу. В курилке болтали о боях около Филиппин. Правда, неделя, как начались налеты авиации, но они пока редкие. Два дня назад из подбитого самолета выбросился с парашютом американский летчик. Ито видел, как его вели избитого, а потом втолкнули в казарму. Около зарешеченного окна поставили часового…
— Р-разойдись!
У Ито в вещмешке лежал припрятанный бинокль. Он нашел его после одного из налетов около разбитого зенитного орудия — бинокль лежал возле убитого унтер-офицера, мертвые пальцы цепко держали ремешок. Ито бросился в казарму, нашел бинокль, спрятал под рубашку и побежал мимо бараков к сопке, откуда можно было увидеть море. Пробегая мимо последнего барака, он заметил около дверей толпу.
— Эй, Ито, назад! Ты куда? Стань в строй.
В бараке убраны столы, перевернуты и сложены скамейки, у стены стояли тесной шеренгой курсанты. Перед ними так же молча, навытяжку — командир роты и незнакомый полковник Пахло мужским потом и ботинками.
Полковник заговорил, слова его падали как камни:
— Путь воина означает смерть. Враг приблизился к последнему рубежу. За нами Япония. Пора думать, как достойно отдать ваши жизни. Того, кто уклонится, ожидает бесчестие. Божественный ветер семь столетий назад уничтожил захватчиков. Божественный ветер снова обрушится на врага. Тонут их корабли, пораженные нашими летчиками. Тонут, пораженные торпедами, в которых сидят ваши товарищи. Солдаты приковывают себя к пулеметам. Сотни уже осуществили свою мечту… Я не могу сказать, что ждет тех, кто уйдет отсюда со мной. Оружие секретно. Как только оно обрушится, неприятель в ужасе отвернется от Японии. Император верит в отмщение. Нельзя терять время. В «Хакагуре бусидо»[9] сказано: «В сражении старайся быть впереди всех». Те, кто сегодня даст согласие, умрут раньше остальных. Их смерть вызовет зависть оставшихся. Мне нужны люди, знакомые с летательными аппаратами, но не обязательно летчики. Разойдитесь в молчании, посоветуйтесь сами с собой, возвращайтесь и называйте свои фамилии. Честь будет оказана сорока пяти. Благодарю тех, кто вернется. Господин капитан, распустите курсантов.
— У того берега уже полно американских кораблей, — шепнул сосед. Они с Ито стояли, тесно прижатые друг к другу.
Когда толпа разошлась, Ито бегом бросился к сопке. Каменистой тропой, до крови раздирая о колючие кусты ладони, скользя, добрался до вершины. Впереди горбилась и обрывалась черная линия утесов, в бухтах дрожала вода. У горизонта угрюмо выстроились серые корабли. За кораблями в туманной дымке медленно перемещались два авианосца. Внизу, у самой воды, среди наспех вырытых окопов и траншей, перебегали японские солдаты — они казались потревоженной стайкой муравьев.
Назад он бежал, выбиваясь из сил.
«У нас три сотни курсантов, технари. Сколько придет американцев? Десять тысяч, двадцать? Они убьют нас всех…»
Между бараками уже метались, выносили какие-то ящики, кричали. Грохоча подкованными ботинками по камням, пробежал с винтовками и ручным пулеметом взвод.
И вдруг Ито остановился: около штабного барака неторопливо расстилал на земле циновку тощий, с вытянутым желтым лицом офицер. Молча кучкой стояли у дверей солдаты. Офицер поднял с земли что-то завернутое в тряпку — блеснула сталь. Из барака вывели американского летчика. Разорванная рубаха, руки связаны за спиной. Пленного поставили на колени…
Ито бросился бежать. Он бежал, не разбирая дороги, сперва к своему бараку, потом, не понимая, что делает, к аэродрому. Там, посреди бетонного поля, около двухмоторного самолета суетились фигурки курсантов. Но уже закричала, завыла сирена, часто застучал пулемет, зеленые трассы повисли в небе, оттуда навстречу им из-под черных, быстро несущихся, сверкающих стеклами машин (тупорылые, с белыми звездами) отделились и неслись к земле такие же черные, как машины, капли. Ито бросился под ближайший куст, не успел прижаться к земле — подскочил, снова упал, и тогда совсем рядом, за спиной, лопнуло, оглушило, над кустами повис синий лоскут дыма, а по земле уже катилось, брызгая красным, размахивая руками, чье-то тело.
Прежде чем перестал стучать пулемет и начали стонать и звать на помощь раненые, он добежал. Около двухмоторного самолета полковник строил набранных в лагере добровольцев.
— Что стоишь, ты у меня записан? Лезь!
Скорее, как обезьяна вверх по алюминиевой лесенке! И только стоя в машине — самолет уже дрожал, ревел моторами, раскачивался, за спиной лязгнула запором, закрылась дверь, — вспомнил: «Юкки!»
Полковник устало упал на откидную металлическую скамейку, а Ито подполз к круглому маленькому иллюминатору. Внизу рябило море, а по нему, рассыпавшись, стаями, волоча за собой белые пенные хвосты, шли катера с десантом…
Он успел.
Через несколько часов полета вышел летчик, приказал всем рассесться по местам и пристегнуть ремни.
В мутном желтоватом оконце приближался, увеличивался новый остров — гористый, коричневый, зеленый, похожий на зверя.
Рыжая от пыли прямая взлетная полоса, в капонирах по обе ее стороны прикрытые маскировочными сетями новые «Зеро» и старые «И» с изогнутыми по-чаячьи крыльями. Двухмоторные, тоже старые, бомбардировщики.
Из барака, рядом с которым торчала мачта, а на ней развевался полосатый ветровой конус, вышел офицер, остановился, как на пружине подбросил к фуражке руку, выкрикнул:
— Четвертая эскадрилья приветствует новых героев.
Горн на побудку подбрасывал ровно в шесть. Вскакивали с коек — окна затянуты сетками от москитов, рамы распахнуты настежь, — торопливо заправляли простыни, ровняли жиденькие, поношенные одеяла, навещали туалет — наскоро сколоченное из досок шаткое сооружение с длинной, пахнущей хлоркой выгребной ямой, — строились на плацу. Огромное с синей каемкой солнце, не успевшее набрать силу, медленно поднималось. Две сотни обнаженных по пояс молодых парней, гулко и дробно стуча сапогами, обегали круг и, рассыпавшись, начинали под гортанные выкрики офицеров приседать, широко расставив ноги, разводить руками, вращать туловища, старательно запрокидывать головы к небу. В небе белыми крестами плавали олуши. Они внимательно следили за движениями людей. Затем утренний завтрак оловянные миски с рисом и кусочками рыбы, чай из огромных медных, начищенных до блеска чайников, столы, накрытые бумажными скатертями, в углу барака ваза с мертвыми, узловатыми ветвями гибискуса. Затем переходили в класс. Здесь на металлическом длинном столе лежала бомба с короткими крыльями и козырьком, под которым дырой зияло место для летчика. Курсанты по очереди залезали в нее и, слушая выкрики офицера, то шевелили рычаги управления, то нажимали кнопки, от которых шли провода к спрятанным в хвосте двигателям — пороховым патронам.
