Иван Шевцов - Набат
Макс знал мстительный и завистливый характер своего начальника и потому всячески старался избегать с ним конфликта, пряча под маской наивного простодушия свое холодное презрение к этому злобному честолюбивому типу. Он поражал Штейнмана своим благочестивым спокойствием, умением держаться на почтительном расстоянии и не задавать излишних вопросов. Подполковник ценил эти качества в подчиненном и сам, как бы между прочим, сказал ему, что он едет сейчас в Зальцбург.
От Мюнхена до австрийского города Зальцбурга рукой подать. "Вернется только завтра, - размышлял Макс, выйдя из кабинета Штейнмана. - Похоже, что едет на встречу с Савинским. Возбужден, торопится. Должно быть, получил указание от Гелена. Какое? Срочно радиограмму в Штеттин. Конгресс состоится в Варшаве. В Варшаву прибудет наш связной для встречи со штеттинским резидентом". Мысль работала с логической последовательностью и наводила на правильные домыслы: Савич, которого Макс однажды видел в компании Штейнмана и узнал в нем Мариана Савинского - бывшего санитара из отряда "Пуля", вероятно, едет в Варшаву. Возможно, он и пойдет на связь со штеттинским резидентом. Весьма интересно, даже оригинально: неужто бывший юный узник фашистского концлагеря, официально занимающийся розыском и разоблачением нацистских преступников, имеет второе, неофициальное, скрытое от публики лицо?.. Впрочем жизнь многому научила Дельмана-Веземана, и он привык ничему не удивляться. Если Вальтер становится Максом, то почему бы Мариану не стать Милошем, тем более что он сотрудничает в так называемом Еврейском центре документации, которым руководит Симонталь - личность весьма загадочная.
Веземан опасался встречи с Савичем: присмотревшись, тот мог узнать в нем Вальтера Дельмана, и тогда ставь крест на столь блестяще начавшейся карьере советского разведчика.
В тот же вечер Веземан передал по рации в Москву о том, что 20 ноября в Варшаве у памятника Копернику состоится встреча геленовского связного с резидентом; что на конгрессе будут люди Гелена, возможно, среди них Савинский - Савич.
Глава седьмая
Милош Савич прибыл в Варшаву поздно вечером. Как и большинство участников конгресса, его поместили в гостинице "Бристоль" - в одном из немногих уцелевших зданий польской столицы. Несмотря на поздний час, гостиница напоминала потревоженный улей. В вестибюле у не знающего покоя лифта толпились приезжие иностранцы - белые, желтые, черные, - разноязычная речь этой пестрой толпы сливалась в какой-то общий монотонный гул, похожий на морской прибой.
Получив ключ от номера гостиницы, Савич поднялся на пятый этаж. Крохотная комнатка была в конце коридора - это его устраивало: вдали от неугомонного лифта. Все же остальное огорчало. Ему, привыкшему к комфорту в отелях Иоганнесбурга и Вены, Парижа и Стокгольма, Женевы и Брюсселя, где он побывал в последние два года, эта комнатушка без ванной и прочих удобств показалась убогой кельей захудалого монастыря. Он знал, что в "Бристоли" есть и номера люксы, но они, конечно, отданы более важным персонам. Он же, Милош Савич, прибыл сюда с мандатом корреспондента одной не очень влиятельной австрийской газеты и одновременно как представитель Еврейского центра документации, возглавляемого Симонталем. А эта "фирма" уже приобрела определенную известность благодаря шумной саморекламе своего организатора и руководителя - "неутомимого борца с нацизмом и беспощадного мстителя", как он величает самого себя. Официально "фирма" Симонталя занималась розыском нацистов, чьи руки обагрены еврейской кровью, регистрацией их преступлений и ниспосланием на них возмездия и кары. Но были у "фирмы" и другие функции, о которых не трубила на всех перекрестках западная пресса, не вещал эфир и уж, конечно, помалкивали сам Симонталь и его сотрудники.
Для газеты Савич и не собирался писать о конгрессе: просто знакомый редактор из любезности устроил ему поездку в страну детства, на бывшую родину, с которой Мариан Савинский добровольно распростился навсегда сразу же после окончания войны. От Симонталя он получил довольно несложное, обычное и привычное для него задание: общаясь с участниками конгресса, попытаться раскрыть новые, еще не зарегистрированные в Еврейском центре документации преступления фашистов и установить имена, а также нынешние местожительства кровавых палачей. Задача поистине благородная, и на этот счет у Савича уже был кое-какой опыт. Главным и самым сложным заданием было, конечно, поручение Гелена, переданное подполковником Штейнманом. Сложность его заключалась в необычности: явиться к властям и заявить, что прибыл я к вам со шпионским заданием, но выполнять его не намерен, о чем чистосердечно заявляю. Во-первых, размышлял Савич, непонятно, что за всем этим скрывается, какова конечная цель, что замышляет этим заданием главный шпион Европы генерал Гелен? И во-вторых, как отнесется к нему польская контрразведка? А вдруг посадят и предадут суду как шпиона, который сам признался, что он - агент иностранной разведки? Мысль эта была не просто неприятной, - она пугала всевозможными непредвиденными ситуациями и последствиями. Когда подполковник Штейнман ставил ему задачу, все казалось очень просто и совершенно безопасно, по крайней мере - никакого риска. Но все это годилось на тот случай, если польские органы безопасности поверят ему. А если не поверят? Если им известно, что он, Милош Савич, в прошлом Мариан Савинский, уже два года как работает на израильскую разведку и одновременно на американское ЦРУ? Сотрудничать с ведомством Гелена он согласился совсем недавно, и задание Штейнмана было, в сущности, первым. Со Штейнманом его связал офицер ЦРУ, его непосредственный начальник. Да, у Савича были основания для тревоги и волнений.
В дверь постучали. Вошел молодой человек с подносом, учтиво поздоровался, поставил на стол бутылку пива, бутылку лимонада и фрукты, пожелал спокойной ночи и бесшумно удалился.
И хотя в поведении юноши из ресторана не было ничего необычного и неестественного, Савичу он показался подозрительным. "Слишком вежлив, а во взгляде что-то затаенное, многозначительное. Определенно сотрудник госбезопасности".
Разделавшись с фруктами и пивом, он вдруг почувствовал усталость во всем теле. Ко сну не клонило, - просто голова казалась свинцовой, очевидно, от нервного напряжения. Не выключая света, он лег в холодную постель - в номере было довольно свежо - и стал обдумывать свой завтрашний разговор с представителями госбезопасности. Он понимал, что один из главных вопросов, на который ему придется завтра отвечать, будет примерно поставлен так: "Что вас заставило принять предложение Штейнмана, которое вы и не собирались выполнять? Деньги?" Он обидится от такого банального предположения. На это он пошел из идейных, патриотических соображений, из любви и ненависти. Из любви к своей родине, Польше, и ненависти к фашистам, к немцам вообще.
Родина. А где она - его родина? Этот вопрос возник неожиданно, впервые. Прежде он никогда его не задавал себе. В самом деле, - спросил он самого себя, - где она, родина, - Польша, Южно-Африканский Союз, Израиль или Австрия? Он имеет австрийское подданство, в то же время второй его паспорт гражданина Южно-Африканского Союза - хранится в сейфе Симонталя. Ему вспомнились слова отца, который как-то сказал: "Родина там, где тебе хорошо". В Польше и в Израиле Савичу не было хорошо, хотя в Польше у него оставались друзья и знакомые, в Израиле - знакомые и друзья. И здесь и там он не имел материальных возможностей для комфорта. Другое дело Иоганнесбург и Вена…
Мысль его спугнули мужские голоса в коридоре. Он напряженно прислушался. Кто-то царапнул ключом, хлопнула дверь. Очевидно, вошли в соседний номер. И этот хлопок неприятно отозвался в нем, точно чем-то режуще-колючим прошлись по его телу и высекли тревожную мысль: а что, если сейчас придут и арестуют? Опередят! И тогда все обернется против него, никому ничего не докажешь. Упрекнул себя: надо бы сразу, может быть, еще на вокзале или даже на границе обратиться к сотрудникам госбезопасности. А может, пойти сейчас, не дожидаясь утра?
Он резко отбросил одеяло, встал с кровати, взглянул на часы, лежащие на столе. Было без четверти два ночи.
"Поздно. Авось ничего не случится до утра", - решил он и, погасив свет, снова лег в постель.
Но, несмотря на усталость, он долго не мог уснуть. Как льдины в половодье на большой реке набегают одна на другую, так беспокойные ломкие думы громоздились в его утомленной голове. Он не прогонял их прочь, а лишь крушил одним и тем же вопросом: зачем? Зачем я здесь, в этой тесной, прохладной и неуютной комнатушке, в этой шумной, неугомонной гостинице? Зачем я прибыл в страну, которую однажды покинул навсегда, дал зарок не возвращаться? Да, но я ведь вернулся не насовсем, а всего лишь на несколько дней, по случаю, - отвечал он самому себе. А льдины опять напирают: по какому случаю, что это за такой особый случай и какая в нем была неотвратимая необходимость? И тогда в памяти всплывало давнее, похожее на кошмар и никогда не забываемое: концлагерь, кровожадные гестаповцы и такие же кровожадные овчарки, которых не зря называют немецкими. Так как же это случилось, что он согласился работать на гадов, которых он люто ненавидел и борьбе с ними решил посвятить свою жизнь?
