Григорий Василенко - Крик безмолвия (записки генерала)
Как только они отошли, вслед им, словно немцы подслушали наш разговор, полетели мины и, с леденящим
свистом вонзаясь в землю, разорвались поблизости. Я подумал, что, наверное, Штанько залег, а Лихачев, невольно пригнувшись, шагает своими длинными шагами, призывая Штанько не отставать от него. Такое я наблюдал за ними.
Через некоторое время, уже ночью, Лихачев и Штанько возвратились с полным ведром варева, снятого с огня, еще теплого. Лихачев кружкой зачерпнул мне из ведра и вылил в котелок. Я попробовал несоленое месиво, пахнущее бензином.
— Откуда такой запах/ — спросил я старшину.
— Выпросили ведро на время, а оно оказалось из‑под бензина, — объяснил Лихачев извиняющимся тоном.
— Та ничого, — сказал Штанько, подставляя свой котелок старшине.
Я велел тотчас же раздать солдатам, которые все равно не спали и, конечно, ждали, как говорили в окопах, возможности чего‑нибудь положить на зуб.
Варево пришлось всем по вкусу. Жаль только, что мало его каждому досталось. Но старшина заверил, что мука еще осталась, и на утро обещал еще такой же завтрак. Ничего подобного мне раньше есть не приходилось. Наверное, только житейский опыт таежника позволил ему так употребить муку.
— Ще б табачку на цигарку, и можно дальше воевать, — отведав варева, сказал довольный Штанько.
— Мало же тебе надо, — упрекнул его Лихачев, — а и того не дают. Однако, обидно за тебя, Егор.
— Чего ж так?
А того, что ты доволен мамалыгой из вонючего
ведра. Смотри, огонь ко рту не подноси, а то взорвешься от бензиновых паров. Кто будет воевать? Такое пойло разве что для свиней годится, а ты — солдат Красной Армии, вертишься под ногами у смерти, и кормить тебя должны как следует. А если б в самом деле наш солдат воевал не впроголодь? — повернулся с этим вопросом ко мне Лихачев. И сам ответил:
— О–го–го! Держись тогда, фриц! — поднял он вверх угрожающе кулак.
Простодушный Штанько был настроен на другой лад. На Лихачева он не обиделся, продолжал свою тему:
— Г1о мени б, хамсы, квасу и картошки с зеленой цибулькой… Больше ничого. Ниякого золота…
Лихачев посмотрел на Штанько с явной неприязнью,
как только услышал о его пренебрежительном отношении, к золоту. Этого он не терпел.
— Однако, погоди, погоди… Ты держал вот так золотишко на ладони? — протянул он руку к Штанько.
Тот замялся. Соврать не мог. На его мозолистых ладонях лежали только разве горсти зерна, а не золота, которого он, может, никогда и не видал за все прожитые годы.
— Та на шо мени твое золото? То ж желизо!
— Значит, не держал, темная деревенщина, раз не отличаешь золота от железа. Где ж ты жил?
— В Калмыкии.
— Все ясно.
— Та на шо воно мени нужно, — начал возмущаться Штанько.
Я не вмешивался в их разговор, хотя мне и хотелось поддержать Штанько. Очевидно, он имел в виду, что золото, как и железо, — металл, но не знал этого слова. Лихачев же, видно, догадывался об этом, но продолжал корить Штанько за его темноту.
— Був би хлиб, а без золота прожить можно. Вот сичас кучу тоби золота, ну и шо? Шо б ты робив? Та ничого. Сдохнешь со своим золотом. А подай, як ты сказав, бильше нам хлиба, так нас и штыком не выковыряешь из окопа. Хлиб — жизня, а золото — желизо, — не сдавался Штанько.
— Я больше не могу, — обратился ко мне Лихачев. — Растолкуй ему, командир.
Растолковывать я не стал, был рад тому, что они своим нехитрым разговором отвлекли меня на какое‑то время от тяжелых дум о нашем невыносимом положении. Слушал я их так, словно на миг заглянул в театр и услышал диалог между двумя героями. Мы сидели в самом пекле войны, и поэтому этот разговор Семена и Егора удивил меня. Оба они не думали о смерти, хотя она и была совсем рядом, притаилась за нейтральным полем.
Рано утром, в темноте, старшина ходил от окопа к окопу с ведром и снова раздавал приготовленный им мучной завтрак. От Штанько я знал, что когда они варили и первый раз, опасались, как бы мука в кипятке не получилась комками и не пригорела, поэтому старшина требовал энергично помешивать палкой, пока ведро было над огнем. Штанько старался.
…Уже который день напирали немцы на нашу линию обороны, но на участке полка им не удалось продвинуться
несмотря на то, что солдаты пошатывались от голода. Но сегодня к вечеру, прислушавшись к перестрелке, можно было понять, что на соседних участках им удалось глубоко вклиниться в нашу оборону. Положение становилось угрожающим.
— Выстоим, командир? — спросил меня тихо старшина, чтобы не слышал Штанько.
— Сомневаешься?
-— Однако, невмоготу.
Лихачев сказал то, что было и у меня на душе, но я не мог ему об этом сказать, хотя напряжение достигло предела. Команды на отступление не было.
— Надо держаться, — сказал я ему.
…21 апреля 1942 года после месячных упорных боев наша оборона была окончательно прорвана, немцы пробили вдоль шоссе из района Старой Руссы к окруженной 16–й армии коридор шириной 6—8 километров и до сорока в длину, прозванный теми, кто оказался по обе стороны «рамушевским» по названию села Рамушево, занятого немцами.
Отходя под натиском немецких автоматчиков, поддерживаемых огнем артиллерии и минометов, мы бросали в лесах тех, кто ценою своей жизни пытался остановить наступление немцев. Они оставались там лежать навсегда и считались в полковых канцеляриях пропавшими без вести. Унести их мы не могли. Все живые несли на себе оружие и боеприпасы. Таковы суровые бесчеловечные будни войны.
С той поры Северо–Западному фронту шли грозные приказы Ставки — перерезать этот коридор и уничтожить демянскую группировку противника, однако кровопролитные бои двух армий — одной с севера, а другой с юга — не принесли успеха. Обе наши армии несли большие потери, а по пробитому коридору шло беспрерывное снабжение 16–й немецкой армии.
Почти все лето сорок второго года фронт с большим упорством стремился перерезать «рамушевский коридор». Противник настолько привык к этим шаблонным попыткам, что всегда оказывался готовым к отражению атак наших полков и дивизий.
В самом коридоре было тоже жарко. Недаром же немцы прозвали его «коридором смерти». В неотправленном из «коридора» письме унтер–офицер Франц Бартке писал жене:
«Лучше десять походов на Францию, чем один в Россию. Мы имеем большие потери. Русские атакуют нас непрерывно и дерутся до последнего…»
Ожесточенные бои шли за каждую деревню вдоль коридора, как за большие города и важные стратегические пункты, хотя никакой разницы, за что вести бой, нет. Там и там лилась кровь, гибли люди. Каждый полк, а то и дивизия стремились овладеть деревней, часто просто местом, где раньше была деревня. У всех на языке были названия этих деревень: Сычево, Борок, Сутоки, Цемяна, Зоробье… Всех не перечислить. Подступы к ним просматривались и простреливались, пробраться на передний край удавалось только в темноте, перебежками, когда гас свет ракет.
…Ночью командир полка вызвал к себе в землянку командиров. Трудно было протиснуться между набившимися в нее людьми. Казалось, что в землянке собрался весь Полк.
Уже в который раз майором ставилась задача — овладеть противоположным берегом реки севернее и южнее деревни Данилкино и потом с двух сторон ворваться в нее. Задача выглядела предельно просто. Но эту схему уже знал противник.
На коленях у командира уже лежала карта. Комбату она не нужна была. Он видел всю обстановку своими глазами и поэтому предложил свой план, удививший майора.
— Предлагаешь в лоб? — спросил он комбата.
— Мы уже пробовали взять деревню в обход с двух сторон. Немцы привыкли к нашей тактике. Почему бы не попытаться наступать прямо на деревню? Такой дерзости они от нас не ждут. По крайней мере она была бы неожиданностью для немцев.
Но приказ есть приказ, его не обсуждают. Комбат замолчат.
В полку оставалось мало активных штыков — один батальон, и то неполного состава. На его пополнение бросили все резервы — шоферов и комендантский взвод. На второй день, неся большие потери от непрерывного огня противника, небольшой группе удалось зацепиться за левый берег реки и даже ворваться в деревню, но ряды стрелковых рот поредели. Развить успех, давшийся дорогой ценой, было некому. Деревню пришлось оставить.
— Зачем мы штурмуем эту деревушку? — спросил меня старшина. — Только людей гробим.
— Что за разговор? — оборвал я его, хотя был с ним согласен.
Лихачев покряхтел, обиду не затаил. Человек он был на редкость понимающий и сообразительный.
На крупные наступательные бои сил не оставалось. Каждую в отдельности деревушку, наверное, не следовало брать. Тем не менее полк должен был выполнять поставленную задачу по овладению деревней, действуя мелкими группами, которые еще нужно было наскрести в тыловых подразделениях. Бои за деревни, кроме потерь, ничего не приносили даже в тактическом плане. А о стратегическом и говорить нечего.
