Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели
К вечеру из Сталинграда вернулся Хрюкин, и Залесский доложил ему о местонахождении нашего полка и о его состоянии. Хрюкин в раздумьи рассматривал карту, с интересом слушая наши рассказы о ночных артиллерийских налетах немцев на аэродром в Средней Ахтубе, недалеко от которого мы ночевали. Иван Павлович Залесский, всякий раз испуганно просыпаясь от разрывов снарядов, весьма болезненно реагировал на обстрел и в первые секунды после пробуждения почти не владел собой, что-то бессвязно выкрикивая. Подобное же было у него, когда, взлетая на «ПО-2», уже несколькими днями позже, с аэродрома села Погромное, зацепился за верхушки деревьев при взлете и разбил самолет. Иван Павлович пришел на аэродром ободранный, окровавленный и совершенно не владеющий собой. Днем он хорошо держал себя в руках, а вот ночами надломленная нервная система уходила из-под контроля. Это же случалось и в экстремальных ситуациях. Ему бы отдохнуть и подлечить нервы — был бы как новенький, но смены нам не предвиделось, служили как медные котелки — пока днище не протрется.
Немного поразмышляв, Хрюкин ответил, что рано или поздно немецкая разведка нащупает наш полк и подскажет авиации адрес для бомбометания. В то же время вооружить нас пока нечем, мы стояли шестыми в очереди размолоченных немцами авиационных полков истребительной авиации восьмой воздушной армии, которым заводы в тылу, работавшие день и ночь, не успевали поставлять самолеты, сжигаемые «Мессерами». Потому пока нам предстояло перебазироваться на север от Сталинграда, километров за двадцать, в деревню Погромное, где разместилась главная тыловая база восьмой воздушной армии вместе со всей штабной канцелярией. Позже мне по секрету сообщили, что километрах в ста от Погромного, в селе Николаевка, расположилась ставка координатора фронтов, сражавшихся под Сталинградом, начальника Генерального Штаба Красной Армии Василевского.
Наступил момент моего прощания с закадычным дружком — майором Пушкарем. Пока я следил за оформлением продовольственного и вещевого аттестата на наш полк, Пушкарь достал из тумбочки бутылку водки. Батальоны обслуживания, в целях экономии тары, получали для раздачи в войсках спирт-ректификат и разводили, превращая в водку, его по собственному усмотрению. Именно поэтому выходило, что тыловые сто грамм буквально валили с ног своими градусами, а фронтовые нередко годились для неторопливого полоскания рта в целях дезинфекции, походя по вкусу на здорово разведенное содовой бренди, которое тянут, пыхтя сигарами, лондонские денди, где-нибудь в аристократическом клубе. Мы тяпнули с Пушкарем доброй тыловой водки, тепло попрощались, и я больше не встречал этого хлебосольного парня до самого конца войны. Мы погрузили свое барахлишко и личный состав на шесть трехтонок и под вечер, под прикрытием темноты, отправились в деревню Погромное.
Когда мы выгрузились прямо в степи на окраине Погромного, то обнаружилось, что нас никто не ждет. Стояла кромешная степная темнота, которую одним звездам, без луны, одолеть было не по силам. Приволжская деревня раскинулась широко, а мы совершенно не знали, где именно располагается штаб разведывательного полка восьмой воздушной армии, который был оснащен «ПЕ-2» — двухмоторными бомбардировщиками «Петляковыми», к которым для сопровождения и прикрытия была прикреплена одна истребительная эскадрилья на «ЯК-1». Ясно было, что нам предстоит раскинуть табор самостоятельно. Ночь была теплой, и эта перспектива нас не пугала. Останавливаться прямо в степи было опасно, наутро могли налететь «Мессера» и посечь пулеметно-пушечным огнем. Мы поискали безопасное место и обнаружили его в лесу, к которому примыкала заливная пойма небольшой, метра четыре, речушки, впадавшей в Ахтубу. Здесь мы определили дислокацию и расположились на ночлег. Полк дружно заснул, даже не выставив часовых — Соин явно зевнул. А наутро, когда я по своим небольшим делам подошел к речке, то не без удивления обнаружил, что чистая вода кишмя кишит крупной рыбой: стаями ходила красноперая плотва, лещи и щуки. Вспомнилось кубанское детство, проведенное на рыбе и возле рыбы, и так грустно стало: зачем люди так неистово убивают друг друга на этой, такой благодатной земле? Мои пацифистские настроения развеял рев двигателей бомбардировщиков, которые на рассвете поднимались на очередную разведку вокруг горящего Сталинграда и большой излучины Дона. Сталинград, как огромная кровавая рана, продолжал пылать, втягивая в себя все новые неисчислимые потоки людей с двух сторон и выплевывая в обратном направлении сотни тысяч изувеченных и мертвых, побитую технику, дым и смрад. Наш полк пока оставался зрителем этого грандиозного трагического спектакля. Через пару часов я отыскал штаб бомбардировочного полка, где нас поставили на довольствие, а уже вечером полковой врач доложил мне, что у нескольких техников, объевшихся вареной рыбой, неладно с желудками и кишечниками. Оно и не удивительно, были такие богатыри, которые под где-то раздобытую водочку съедали по полведра вареной рыбы, а иногда и недоваренной.
Именно здесь, в Погромном, мы получили пополнение молодыми летчиками. Именно из этих ребят, которые, кто остался жив к моменту нашего наступления, и стали выбираться кандидатуры для сложения легенд о советских асах: и Покрышкин, и Кожедуб, и вся плеяда дважды Героев, последовавшая за ними, формировалась политотделами, наградными отделами и прессой именно из этого поколения. Летчики 1941-го года к тому времени или погибли в боях, или отошли от самой активной летной работы, заняв командные должности. Да и как-то не любила пропаганда, нас, связанных с первыми полутора годами войны летчиков, из чьих биографий никак не вычеркнешь позора отступления и страшных потерь первых восемнадцати месяцев. Согласно бытующим тогда пропагандистским сказкам — пришли новые светлые витязи и пошли во всю разить вражеского дракона. А мы, вроде бы, все же не это самое… неизвестно что. Да и вообще, в авиации лучшая форма пилота, как и время расцвета женской красоты, весьма коротка. Именно в эти дни пришел в наш полк Анатолий Устинович Константинов, ставший затем Героем Советского Союза и дослужившийся после войны до должности одного из крупнейших авиационных военачальников, маршала авиации. А сколько ребят, летчиков моего поколения, совершали удивительные, хотя и не получившие известность, подвиги на слабеньких фанерных машинах, о боевых качествах которых даже в инструкциях было написано, что если пикировать слишком резко, то самолет может «расшиться», то есть, практически рассыпаться в воздухе. Это относилось к тем же «Чайкам». Да и само противостояние фанерного мотылька алюминиевому хищному «Мессеру» уже было подвигом. А ведь мы даже умудрялись их сбивать. Но эти подвиги канули в Лету, наша пропаганда и технология производства героев жили по своим законам. Это не означает, что я хочу что-нибудь неуважительное сказать о нашем молодом пополнении. Эти ребята только что из Тбилисской летной школы, а вместе с Константиновым приехали Анатолий Николаевич Орлов, Краснов, маленький и унылый, вечно вшивый летчик, Леонид Коваленко, Косовцов и несколько других ребят, фамилии которых не сохранились в моей памяти, сражались геройски, пылая патриотизмом и желанием показать немцу кузькину мать. На «ЯКах» это делать было уже легче. Мы встретили ребят, как родных. Опытные летчики: Залесский, Панов, Дзюба, Лобок, Слободянюк, Викторов и Шашко, а также Михаил Иванович Семенов занимались с каждым молодым индивидуально и группами, рассказывали о боях под Киевом и Харьковом, особенностях характера немецких пилотов и технических данных их машин. Молодежь слушала, разинув рты.
Первого сентября 1942-го года, наш второй истребительно-авиационный полк был перебазирован в деревню Житкур, где мы отдыхали и изучали, пока теоретически, новую материальную часть — самолет «ЯК-1», которую должны были получить с Саратовского авиазавода. Впрочем, сама жизнь подтверждала рассказы опытных летчиков и заставляла молодых ловить каждое их слово. Еще в Погромном, которое порой почему-то называют Верхне Погромное, мы наблюдали следующий случай. Ясным деньком конца лета мы, усадив личный состав на траве кружочком, рассказывали о тактике воздушного боя. И здесь сама судьба трагически проиллюстрировала эти рассказы. С аэродрома поднялась пара «Яков», видимо для осмотра воздушного пространства перед взлетом бомбардировщиков-разведчиков, которые «Яки» должны были сопровождать. Они взлетели и пошли на разворот. Я как раз рассказывал молодым пилотам о необходимости постоянно вертеть головой, осматривая воздушное пространство. Если приземлился и у тебя не болит шея, значит, подвергал себя опасности в воздухе. Ребята слушали меня не совсем внимательно, наблюдая за маневрами нашей взлетевшей пары. И надо же было, чтобы как строгий перст судьбы или подобно указке учителя, шлепнувшей по лбу ученика, над самими пилотами нашего полка, расположившимися в кружок на траве, с ужасным воем, на высоте метров пятнадцати, пронесся разогнанный летчиком до предела «Мессершмитт». Еще мгновение, и он поймал в прицел ведомого «Яка», который выполнял разворот и срезал его очередью — примерно из двадцати мелкокалиберных пушечных снарядов. Летчик, видимо, был убит сразу, но самолет, послушный его руке, продолжал выполнять разворот и постепенно, перевернувшись брюхом вверх, полетел в сторону нашего полка, расположившегося на зеленой травке. Повторялась ситуация, которая была в Средней Ахтубе. Но опять повезло. Неуправляемый «ЯК» пронесся над нами на высоте метров десяти, и в метрах сорока от нас врезался в речонку, разворотив часть обрыва ужасным взрывом, далеко раскидавшим ошметья грязи и глушеную рыбу. Позже я узнал, что это был молодой пилот Пшеничный, вылетевший в один из своих первых боевых вылетов, и, видимо, не было рядом стреляного воробья, который талдычил бы ему днем и ночью: не увлекайся удовольствием от полета и смотри внимательно по сторонам. Видно, проклятый немец давно присмотрел наш аэродром, болтаясь на низкой высоте в пойме Ахтубы и, расшифровав тактику взлета наших самолетов, удачно атаковал. После атаки немец поднялся метров на сорок и с набором высоты выполнил фигуру высшего пилотажа — «бочку», демонстрируя свое летное мастерство и празднуя победу. Наши молодые летчики сидели бледные и подавленные.
