Илья Эренбург - Буря

— Какие города?.. Вы не понимаете, зачем мы взяли Берлин?..

— Нет. Берлин это замечательно. Я уже пил за Берлин, но я выпью сейчас еще… Я говорю про другие города.

Я читал, что вы забрали Ригу и Белград без нашего согласия…

Осипу очень хотелось выпроводить развязного гостя, но он сдержался:

— Вы, очевидно, не знаете того, о чем говорите. Рига — советский город. А Белград — столица Югославии, мы только помогли ее освободить…

Переводчик потерял терпение. Он сказал Осипу:

— Не обращайте внимания на капитана, он выпил, и потом это неумный человек, он читает дурацкие газеты и верит тому, что написано. Как говорится — такого дурака может улучшить только гроб.

Осип устал от крика, смеха, от той неприязни, которая чувствовалась и в тирадах болтливого капитана и в настороженном молчании майора. Они вернулись к вопросу о репатриации. Майор Смидл сказал:

— У нас среди водителей много цветных. Надеюсь, что ваших солдат это не обидит.

Осип удивился:

— А почему это может обидеть?..

— Наши солдаты ни за что не останутся вместе с цветными… Вам трудно это понять — в вашей стране живут люди одной расы.

— В нашей стране живут люди разных рас, но вы правы — нам трудно это понять.

Тон русского показался майору Смидлу оскорбительным. Все знают, что у русских нет свободы. Я был вежлив, не сказал ему, что думаю об его стране. Я только осторожно упомянул, что американцы иначе относятся к польской проблеме… Почему же этот красный не хочет понять, что американцам грозит опасность, если они не сумеют оградить себя от общения с цветными?.. И майор Смидл сказал:

— У вас есть дочь, господин майор?

— Была…

Смидл вздохнул, желая выразить соболезнование, но не отказался от того вопроса, который ему приходилось часто ставить в Европе:

— Если бы вы сохранили дочь, господин майор, согласились бы вы, чтобы она вышла замуж за человека низшей расы?

— Господин майор, мою дочь убили люди, которые рассуждали, как вы…

Гости, наконец, ушли. Сержант Гайрстон сказал на прощание Осипу:

— Майор тоже глупый человек, не знаю, кто хуже, наверно оба. Папа уехал из России еще при царях, но он мне рассказывал: «Когда я увидел небоскребы, я подумал, что в Вильно маленькие дома, но люди там с большим сердцем…» Не сердитесь на меня, господин майор, за то, что я должен был переводить все их глупости — я ведь только сержант. Но я сейчас очень горжусь, что мой папа родился в Вильно…

Вечером к Осипу приехали старые боевые друзья: Леонидзе, Полищук, Чалый, Шариков… Праздновали победу. Повар радовался: не только для американцев старался, пусть наши покушают…

— Интересно, когда Москва объявит? Сегодня вечером или завтра?..

— Нужно все время слушать…

— Наверно, Сталин выступит…

Леонидзе спросил:

— Как американцы?.. Договорились?..

Осипу не хотелось говорить о тяжелой встрече: зачем портить праздник? Расскажет потом… И он ответил:

— Договорились.

Весь день он думал о разговоре с американцами. Конечно, они чужие, никто иначе не представлял себе… Но я думал, что они умнее, думал — война их чему-то научила… А опять все то же… Майор сказал, что «немцы хорошие организаторы». Ясно, что именно ему понравилось в Германии. Чем он отличается от немецких фашистов?.. А капитан выболтал все, что они пишут: клевета, ложь, злоба… Один рабовладелец, другой торгаш. Переводчик прав: «оба хуже»… Обидно, что именно сегодня судьба поднесла мне такой подарок…

Полищук, выпив за полк, сказал:

— Главное, что теперь все кончилось. Поеду к себе в Нежин. Достаточно я фрицев учил — железом. На Украине наши хлопчики ждут, детей учить надо…

Шариков с упоением говорил про свой завод: получил письмо — зовут, новые цехи строят. Леонидзе волновался: смогу ли нагнать пропущенное, как-то странно сесть после всего за учебу, а хочется учиться… Чалый носился с литературными планами: он обязательно напишет книгу в двадцать печатных листов. Говорили о родных, Полищук рассказывал: «Шалун у меня Костя невозможный…» Леонидзе вспоминал мать, домик у подножья горы, виноградники…

На минуту перед глазами Осипа встал белый песок Бабьего Яра. Он поднялся, сказал, что идет за папиросами, остановился в соседней комнате у окна. Ничего не было видно — ни звезд, ни огней. Перед Осипом стояла Рая, бились большие ресницы, она шептала: «Не понимаешь, как люблю, ничего не понимаешь…»

Товарищи знали горе Осипа. За три года они его поняли и полюбили. Леонидзе ему сказал:

— Приедешь ко мне, райское место, таким вином угощу…

— В Нежине вина нет, разве что огурцы, — засмеялся Полищук, — но ты обязательно приезжай. От Киева близко… Поговорим, будет что вспомнить. Ты что делать собираешься, когда демобилизуют? В Киев?..

Осип нехотя ответил:

— Не знаю… Что скажут.

— Ну, а если скажут — выбирай?

— Останусь в армии.

Осип нахмурился: подумают — нет у него ни семьи, ни дома, вот и зацепился… А это не так. Работать я всюду смогу. В Киеве. На Печоре. И дом мой повсюду — я его отвоевал… Полищук говорит: «Хорошо, что все кончилось». Не знаю… Я вот послушал этих двоих, и стало смутно. Конечно, мы хотим, чтобы все кончилось. Но могут отыскаться люди, которые захотят начать с начала…

Леонидзе сказал:

— Хорошо, если в армии останешься. Прекрасный командир ты, дай я тебя обниму…

Они вышли на веранду. Был тихий сельский вечер. Где-то вдалеке лаяла собака. Они наслаждались непривычной тишиной. Осип сказал:

— Какое счастье, что победили! Ведь сегодня в первый раз там уснут спокойно, не будут волноваться, что с мужем, с сыном, с отцом. Значит, не зря прошли от Волги до Эльбы — вернули людям покой…

31

Дюма освободили одиннадцатого апреля. Среди американских офицеров оказался доцент Гарвардского университета, который знал имя французского ученого, и старого профессора отправили на самолете в Париж. Он был очень слаб, не мог ходить, с трудом разговаривал. Доктор Морило, осмотрев его, сказал: «Настоящее чудо! Я не понимаю, как он выжил…»

Дюма лежал у себя. Мари стряпала, приносила ландыши, бегала в церковь — ставила свечи за профессора. Он медленно возвращался к жизни. О пережитом он не рассказывал, говорил: «Предпочитаю не вспоминать…» Только один раз он сказал Морило: «Пока на фронтах шла большая война, шла и у меня маленькая… Там был один эсэсовец, его звали Губерт. Конечно, ему ничего не стоило меня замучить, сжечь в крематории, но ему этого было мало — он хотел, чтобы я перед ним унизился — донес на кого-нибудь или попросил о поблажке…» — «И как это кончилось?» — спросил Морило. Дюма ответил: «Вы же видите… Он проиграл».

За последние дни состояние профессора заметно улучшилось. Он читал газеты, шутил с Мари. Восьмого мая утром пришел Морило с последними новостями:

— В Реймсе состоялась генеральная репетиция. Сегодня в Берлине представление-гала…

Дюма улыбнулся:

— Хорошо, что дожил… Я говорил одному дураку, он сюда приходил, антрополог, города брал… Я ему еще тогда сказал, как это кончится…

Дюма набил табачной трухой черную полусожженную трубку. Морило покачал головой:

— Лучше вам не курить…

— Бросьте! Если я выдержал дым крематория… Расскажите лучше, как здесь, в Париже? Ведь мы с вами еще ни о чем не поговорили…

— Как здесь? Паршиво. В августе, когда выгнали немцев, было замечательно, даже я поддался общему настроению. Люди верили, что все изменится. На то они люди… Потом пришла зима. Отвратительная… Я говорю не только о том, что было голодно и холодно. Все поняли, что ничего не изменилось и не изменится…

В раскрытое окно доходил с улицы радостный рокот толпы. Морило продолжал:

— Конечно, сегодня они веселятся — праздник. Но теперь каждый понимает — это не та победа, о которой мечтали. Не мы себя освободили, пришли освободители. Говорят, что угольщик у себя дома хозяин, а у нас нет угля, и мы даже не угольщики — хозяйничают у нас чужие… Мы теперь выглядим, примерно как Италия после той войны. Или, если хотите более возвышенно, как царь Давид в старости, когда его водили под руки… Американцы говорят де Голлю: «Ну-ка, генерал, убавьте росту, не то мы возьмем Блюма», а Блюму они говорят: «Учитесь, молодой человек, в люди выйдете…»

Морило громко засмеялся.

— А как народ? — спросил Дюма.

— В своей обычной роли — спящая красавица, которую целуют не для того, чтобы она проснулась, а для того, чтобы она уснула лет на сто. Постреляли, покричали, потом на них цыкнули «хватит». Даже не проветрили как следует — воняет предателями. Если судят, так стрелочников. Впрочем, некоторым промышленникам, которые нажили с немцами десятки миллионов, вынесли нечто вроде порицания, миллионы им, конечно, оставили. Сейчас сажают партизан — за «незаконные аресты». Я видал афишу — Пино выступает как представитель сопротивления: новая Жанна д'Арк. У Лансье можно увидеть самое пестрое общество: американцы, Пино, Гарей, какие-то католики… Кстати, Лансье тоже стал богомольцем, честное слово! Всю жизнь кричал, что его тошнит от ладана, а теперь ходит в церковь и неделю назад преподнес мне, что его абсолютно устраивает догмат непорочного зачатия. Я подумал, что он боится за свою печенку, но он обиделся — оказывается, «только церковь может спасти Францию от коммунизма». Они вытащили все: трехсаженного генерала, доллары, кадильницы, даже большевиков, которые обрубили всем французам пальцы в погоне за кольцами. Оказывается, немцев победили не русские, а лурдская богоматерь и американское сгущенное молоко. Словом, трагедия закончена, можно перейти к текущим помоям… Я надеюсь вас скоро поставить на ноги. Только никаких волнений…