Смерти смотрели в лицо - Виктор Васильевич Шутов

По глазам Вибе нельзя было понять, рад ли он гостья

— Заходите, заходите, Валентина Михайловна, - сказал Абрам Яковлевич, открывая перед ней дверь столовую.

Комната обставлена не шикарно, однако со вкусом. На пианино, подставках под цветами и посередине круг лого стола лежат вязаные и вышитые салфетки. Глядя на них, Валентина Михайловна подумала о жене Вибе и опросила:

— Что же вы не знакомите меня с супругой?

— Она уехала. Но вы располагайтесь, как дома. Эта комната для гостей.— Он отдернул тяжелую бархатную портьеру, висевшую рядом с пианино.

— У вас уютно. Чувствуется рука хозяйки.

— Моя жена любит возиться по дому. А какие вкусные вещи готовит из теста! Немецкая кухня. Сейчас угощу. Одну минутку поскучайте. Хотя... Вы читаете местную газету?

— Как-то не попадалась на глаза.

— А у меня подшивка,— сказал Вибе и положил перед гостьей стопку газет.— Пожалуйста.

Разгуляева с неприязнью подумала: «Нужны они мне. Нес бы скорее поесть». Нехотя стала перелистывать небольшие страницы. На одной из них бросилось в глаза жирное слово «расстреляны». Она прочла: «Объявление. Следующие лица провинились тем, что благоприятствовали и содействовали бегству военнопленных, и были поэтому 15 января 1942 года расстреляны: Баранникова Клавдия, 23 лет, последнее место жительства — Рутченково. Кострыкина Капитолина, 22 лет, последнее место жительства — Рутченково. Носкова Марта, 29 лет, последнее место жительства — Сталино».

— Носкова... Марта,— прошептала Разгуляева, а про себя подумала: «Допрыгалась. Нет, я дурой не буду... Вот какая сила двинула. Никто ее не одолеет. А я устроюсь и при новой власти».

Она снова склонилась над газетой и прочла дальше: «Полончук Зина, 23 лет, последнее место жительства — Рутченково. Васильева Шура, 21 год, последнее место жительства — Рутченково. Население этим в последний раз предостерегается от действий, как в вышеуказанном случае, влекущих за собой наказание. Кто провинится подобными действиями — будет расстрелян. 16 января 1942 года. Полевой комендант».

Разгуляева и Носкова до войны встречались на городских совещаниях. Марта учительствовала, а Валентина заведовала детским садом. Объединяло их общее дело — воспитание детей. «Какое там воспитание чужих детей, если своим ладу не дашь. А ты еще, Марта, распиналась: нужно, товарищи, вкладывать всю душу в наше будущее... Дура! Вон оно — твое будущее. А товарищей и след простыл. Ты лежишь с пулей в сердце. Что ж, каждый устраивается, как может».

Ее мысли прервал голос Вибе:

— Вот мы и поужинаем.

— А руки у вас есть где помыть?

— Конечно, конечно. По коридору, направо.

Разгуляева появилась в столовой минут через десять.

К немалому и приятному удивлению она увидела у пианино Эйхмана. Две бутылки вина с узкими горлышками красовались на столе.

— Вижу, не ожидали,— заговорил Эйхман.— Вашу ручку, мадам, так сказать, в неофициальной обстановке. Признайтесь — не ожидали?

— Как сказать,— ответила Разгуляева, прищурил глаза.

Вскоре Вибе исчез. Разогретая вином и близостью сильного, пышущего здоровьем мужчины, она не сразу заметила отсутствие Вибе.

— А где же наш чудесный хозяин? — спросила Валентина Михайловна и крикнула: — Абрам Яковлевич!

— Напрасно,— отозвался, усмехаясь, Эйхман.— Его и след простыл. На допрос вызвали... Бр-р-р. Не хотел бы я сейчас там быть,— сказал он и по-бычьи покрутил головой.— А ты хотела бы, люба? — зашептал он на yxо Разгуляевой, ловя мочку губами.

— Ты мне нравишься,— полупьяным шепотом ответила она.

Он дернул ее за руку и потащил за тяжелую бархатную портьеру... Они переговаривались вполголоса. За окном завывал январский ветер. Временами, хлопал оторваный кусок кровельного железа. Разгуляева и Эйхман лежали в комнате, окно которой смотрело в окна следственных комнат СД. В них горел свет. Душераздирающие крики вырывались в темную, продуваемую морозным ветром ночь. А здесь мужской голос глухо шептал:

— Почему ты была в гестапо?

— Хочу уничтожить жидовку-аптекаршу,—отвечал женский.— Подала на нее заявление.

— Правильно...

— Ее уже два раза вызывали. Выкручивается, стерва. Но я ее доконаю.

— А ты — что надо!

— Помоги перебраться с Прохоровки в город.

— Хорошо, что-нибудь придумаю.

Над улицами и домами бушевал ветер. Стонал и завывал человечьими голосами...

Ветер проносился над приземистым домиком Ивановой. Его свист разбудил Соню. Зябко кутаясь в грубый шерстяной платок, она подошла к Неле. Светало....

Вспомнила, что Чибисов должен принести восковку. C сердцу подкатила теплая волна, но тревога заглушила ее, А если в ротаторную нагрянут немцы? Что-то нужно придумать. Ее взгляд упал на ребенка. Девочка снова останется одна в холодной комнате, накрытая одеялом и привязанная полотенцем к кровати... Но что поделаешь? Ее мать за кусок жженого хлеба пошла работать. Теперь же нельзя бросить ротатор. А если?..

Соня быстро наклонилась над девочкой. Взяла ее на руки, стала одевать, приговаривая:

— Пойдем на работу вместе. Ты у меня тихонькая. А часового я уговорю.

К ее радости, охранник, пожилой усатый солдат, увидев Нелю, улыбнулся.

— О, киндер, гут, гут, *— проурчал он и пропустил Иванову.

* О дитя, хорошо, хорошо.

Соня поставила возле двери два стула и уложила на них девочку. Чибисов, войдя в комнату, сразу не заметил ее. А когда увидел, удивился и вопросительно посмотрел на Иванову.

— Не на кого оставить,— смущаясь, проговорила она.

— Да, нелегко тебе приходится,— сказал он и глухо добавил: — Я буду через час.

Оставшись одна, Соня заправила восковку с директивой и, не торопясь, накатала краску. Привычным движением положила чистый лист, провела валиком размашисто и быстро. Оттиск получился неразборчивый и жирный.

— Ну и черт с ним,— прошептала она.

Откатала несколько штук и, глядя на них, задумалась. Если бы снимать восковку с рамкой. Сделала десяток немецких