Илья Маркин - Впереди — Днепр!
Вместе с артиллеристами на экране вновь переживал он все, что было в прошлом, остро завидовал красавцу командиру батареи. Да, они были там, где решалось главное, где в муках, трудностях, в крови жили и боролись самые смелые, самые отважные люди. Они были там, а он, Петр Лужко, навсегда ушел оттуда и никогда не испытает больше этой ни с чем не сравнимой радости фронтовой дружбы и товарищества. Они жили трудной, опасной, но полнокровной, кипучей и напряженной жизнью. А чем живет теперь он, Петр Лужко? Они с жадностью и нетерпением ждали окончания войны, мечтали о будущем, а что принесет ему конец войны, когда война для него уже кончена, а впереди ничего не видно.
Его опять, как и часто в госпитале, захлестнули мысли о будущем. Как жить, за что взяться, к чему приложить свои силы, как сделать, чтобы в такие годы не быть потерянным инвалидом, а полноценным, работающим, как и все, человеком? Опять он с ужасом думал, что у него нет ни образования, ни специальности, ни опыта для мирной жизни, что в двадцать пять лет все нужно начинать сначала, по существу с азов, со школьной скамьи, со студенческих лекций. Да и какую профессию выбрать с единственной ногой? Самое любимое с детства — механика — было теперь почти недоступно. Что пользы даже в самом захудалом гараже от безногого механика, да и механике нужно еще немало учиться. Те два года, что проучился он в техникуме, по специальности ничего ему не дали. Раньше ему казалось, что он знает много, но даже в случайных разговорах с Верой он все больше убеждался, что в вопросах механики она переросла его на несколько голов. Пойти в педагогический, в медицинский или какой-нибудь экономический институт? Нет! Ничто, кроме механики и военного дела, не увлекало его. Стать администратором, хозяйственником, канцеляристом? Нет! Это было противно его характеру и стремлениям.
Опустошенный, разбитый, с безрадостными мыслями вышел он из кино и поковылял домой.
* * *Вера в первый, после короткого отпуска, рабочий день старалась поскорее закончить дела и вовремя уйти домой. Весь день, работая как никогда легко и споро, она с радостным волнением думала, как войдет в квартиру, где соскучившийся Петро с укором встретит ее, может, поворчит, а потом обнимет, поцелует, и они всей семьей сядут ужинать. Но Петра не было, и Вера, ничем не выказывая своего недовольства, принялась готовить ужин. Отец опять ушел в ночную смену, не было дома и соседей, а мать по своей новой и странной привычке, что-то чинила и штопала, не обращая никакого внимания на Веру.
Жаря картошку и готовя чай, Вера нетерпеливо прислушивалась к шагам на лестнице, но знакомого стука костылей все не было слышно. Она накрыла стол, расставила посуду и, не зная, чем бы еще заняться, взяла первую попавшуюся на глаза книгу. Это был много раз перечитанный томик стихов Есенина. Наудачу раскрыв страницу, она прочитала:
Этой грусти теперь не рассыпатьЗвонким смехом далеких лет.Отцвела моя белая липа,Отзвенел соловьиный рассвет.
Вера сердито захлопнула книжку и чуть не заплакала. Оторвавшаяся от шитья мать пристально посмотрела на нее и, вздохнув, вновь наклонилась над работой.
«Да где же он, что случилось?» — с раздражением и тревогой подумала Вера, хотела выйти на улицу, но, услышав легкие перестуки костылей, стремительно бросилась открывать дверь. В шинели, в ушанке, запорошенный снегом, Петро казался ей удивительно веселым и радостным.
— Ты уже дома, Верок? — сказал он, обнимая ее и обдавая холодом.
— Я давно дома, а вот ты где бродишь? — радостно прижимаясь к нему, не удержалась от упрека Вера.
— Да, знаешь, — как-то смущенно и робко заговорил Лужко.
— Знаю, знаю, — позабыв обиду, перебила его Вера. — Шинель снимай, шапку, а где был — разберемся.
В порыве нежности она не заметила, что муж был чем-то взволнован и подавлен. Ужиная, Петро сказал, что зашел в кино и смотрел «В шесть часов вечера после войны», и она заметила, как он, сурово сдвинув брови, нахмурился и приглушенно, совсем необычно вздохнул.
«Что с ним?» — тревожно подумала Вера, но, увидев, как муж по-прежнему весело и непринужденно засмеялся, успокоилась.
Проснувшись глубокой ночью, Вера почувствовала, что Петро еще не спал. Он лежал на спине, не шевелясь и глядя в потолок. От какого-то странного предчувствия Вера замерла, тайком наблюдая за мужем. Он все так же лежал недвижно, о чем-то напряженно думая, потом вдруг точно так же, как и вечером, всей грудью протяжно вздохнул, поднялся с постели, взял папиросу и, стараясь не греметь костылями, вышел из комнаты. Ничего особенного не было в том, что Петро вышел покурить на кухню, так поступал он всегда, но Вера еще никогда не замечала, чтобы муж курил по ночам, и это усилило ее тревогу.
Он томительно долго не возвращался, и Вера, теряясь в догадках, чувствовала себя все тревожнее и тревожнее. Когда вновь застучали в коридоре костыли, Вера притворилась, что спит. Петро осторожно лег, видимо, пытался уснуть, но не мог, по-прежнему лежал неподвижно и глядел в потолок. Не смогла уснуть и Вера. Она несколько раз намеревалась заговорить с ним, но какая-то странная робость останавливала ее.
Утром, скрывая от всех тревогу, она впервые в жизни безрадостно и с неохотой ушла на работу.
Глава двенадцатая
Первое утро фронтовой жизни показалось Алеше будничным, совсем обычным, точно таким, какие изо дня в день, как две капли воды похожие одно на другое, повторялись все эти два месяца, что прослужил он в армии. Да и стояли они, как узнал Алеша, собственно не на фронте, а в резерве дивизии, километрах в восьми от передовой. Там, на юге, где был город Белгород и куда уходила широкая асфальтированная дорога, ночью изредка глухо стучали пулеметы, то тише, то громче ахали взрывы, бледными вспышками ракет озарялось небо. Ничего фронтового в этом Алеша не видел, но всякий раз, слыша эти отдаленные звуки, он чувствовал странный и совсем непонятный ему колкий холодок в груди, как бывает перед прыжком в воду с большой высоты.
При первом же вскрике «Подъем» Алеша поспешно вскочил с расстеленной на полу соломы, быстро оделся и с удовольствием натянул кирзовые сапоги. Рядом, спросонья зевая и покашливая, собирался Ашот. С другой стороны сопел и что-то сердито бормотал Гаркуша. Ефрейтор Чалый, словно и не ложился спать, стоял у двери и тихо поторапливал:
— Быстрее, быстрее, на физзарядку опоздаем.
— Черт-те что удумали, — сонно бормотал Гаркуша. — На фронте зарядка! Мабуть, и осмотр утренний будэ, и с писнями на прогулки пойдем?
— И осмотр будет, и прогулки, все, как положено по уставу, — невозмутимо ответил Чалый, сам дивясь своей командирской властности.
— По уставу, по уставу, — не унимался Гаркуша. — Вот как шандарахнет фриц дальнобойной, враз все уставы и все наставления пропишет.
Когда пулеметный расчет вышел из дома, на улице еще держалась зыбкая утренняя темнота. Гулко топая по подмерзшей земле, солдаты бежали, переходили на шаг, вновь бежали, рассыпавшись «на длину вытянутых рук», проделали несколько упражнений и разгоряченные, шумно дыша, разошлись по своим хатам.
— Вот водичка свеженькая, из колодца только принесла, мойтесь, пожалуйста, — приветливо встретила вернувшихся пулеметчиков Федосья. — Вот и полотенчики, старенькие, правда, но чистые, вчера выстирала.
— Не надо, Федосья Антоновна! Зачем все это, — пытался остановить ее Чалый. — Полотенца у нас свои есть, и воды сами принесем…
— Что вы, что вы! — упорствовала Федосья. — Свои полотенца чистыми берегите, они вам пригодятся на войне, там постирать некому.
Утренняя прохлада, бодрящая свежесть зарядки и особенно ласковый, душевный говор Федосьи так всколыхнули Алешу, что он не мог стоять без дела. Не ожидая приказания Чалого, он собрал разостланную солому, березовым веником начисто подмел пол в избе и, разыскав топор, вышел рубить хворост.
— Давай, давай, — толкнул его в бок проходивший мимо Гаркуша. — Старайся, в ефрейторы выйдешь! Я сам докладать тэбэ буду: «Товарищ гвардии кирпатый ефрейтор, пидначальный ваш Потап Гаркуша готов сполнять уси ваши повеления!»
— Отстаньте! Что вам нужно! — рассердился Алеша и резко оттолкнул руку Гаркуши.
— Ну, ладно, ладно! Не пыли! Побереги свою ярость для хрицев, — вновь толкнув Алешу в бок, миролюбиво сказал Гаркуша и скрылся за дверью.
«И что за человек, — думал о нем Алеша. — Так и язвит всех подряд! А может, война его так озлобила? — вдруг вспыхнула у Алеши неожиданная мысль. — Он же говорит, два раза ранен был, в грудь навылет и в правую ногу выше колена. А может, и семья у него погибла».
Когда Алеша вошел в избу, Гаркуша в одной нижней рубашке сидел мрачный, злой и, яростно орудуя иглой, подшивал к гимнастерке чистый подворотничок. Над ним, то вскидывая, то опуская изломанные брови, стоял Чалый и начальнически строго повторял:
