Игорь Николаев - Лейтенанты (журнальный вариант)
Глава 13
В Славуте вакансий в батареях “сто двадцатых” не оказалось. Определили в резерв 989-го полка 226-й дивизии, назначив оперативным дежурным по штабу полка. Было неожиданно, ново и очень интересно. Донесения с поля боя принимал первым. Связные находили меня по красной повязке с буквами “ОД”. Мгновенно передавал донесения адресатам. Чаще всего начальнику штаба.
Трепетность перед штабной романтикой и судьбоносными полковыми решениями скоро выветрилась от бестолковщины, нервотрепки и бесконечной ругани между начальниками.
Полк никак не мог зацепиться за окраину города Шепетовка. Штаб извелся, ища виноватых. Я недоумевал: разумно ли руководить боем батальона за двадцать километров по телефону? Командир полка воевал именно так.
Командир дивизии полковник Петренко на передний край не ехал, а хватал микрофон рации. От мата дрожали стекла в двойных рамах. Здоровенного мужика (папаха делала его под потолок) боялись все — от офицеров до повозочных. Чем-либо не угодивший мог запросто схлопотать по физиономии. Дивизия была заражена мордобоем.
Побывал у полковых минометчиков. Подышал воздухом огневой позиции. Комбат — странного вида грузин — носил танкошлем. Наскочивший на батарею Петренко походя обругал комбата:
— Ты когда свой презерватив с головы снимешь?!
Началось наступление. “Получи сухой паек и маршрут: 150 километров до города Збараж”. Во вторую одиссею отправился в одиночку. Теперь был опытен, прошел хорошую школу, в меру осторожен, в меру нагл. Идти предстояло по чужой земле. Галиция — бывшая Австро-Венгрия, бывшая Польша и недавняя колония Третьего рейха, полтора года побывала в СССР, что не породило симпатии к Советам. Единственная пехотная дивизия в вермахте из украинцев называлась “Галичина”. Жители по-русски почти не понимали. Два языка: западный украинский и польский. И еще — оккупационный жаргон вермахта.
На развилках дорог и у околиц стояли католические распятия. В горницах среди собранных (как и в наших деревнях) под одной рамкой семейных фотографий — портреты парней в чужой польской военной форме.
Вспомнилась недавняя заметка в армейской газете. Фронт стоял неподалеку от границы 1939 года. Разъяснялось, что разговоры о том, что дальше старой границы идти воевать не надо, поскольку с выходом на нее Красная Армия задачу изгнания захватчиков выполнит, являются неправильными. Если б не газета, о двух границах — старой (до 39-го года) и новой — никогда бы и не задумался. Разговоров об этом не слыхал... Но, выходит, они были?
Наступление развивалось. Передовые части ушли вперед. Армейские базы и склады еще раскачивались. В разрыве оказалась обширная, пустая от войск и властей территория Восточной Галиции. Здесь при полном беззаконии существовала своеобразная, иногда опасная многолюдная жизнь.
Задним числом испугаюсь своего бесстрашия — собственной глупости. Одинокий лейтенант РККА (“эркаковец”) вполне мог для чего-нибудь (форма, оружие, документы) пригодиться — “аковцам” (повстанцы-поляки Армии Крайовой), бандеровцам (повстанцы-украинцы УПА), советским дезертирам, беглым военнопленным немцам и венграм, бродячим “партизанам” всех мастей и оттенков, почему-то осевшим не в немецком, а в нашему тылу.
Прокатился колобком сквозь эту вольницу — сыто и почти все время пьяно. С женщинами встреч не было — судьба оберегала. Как-то ночью подложили мне, спящему, одну голую и наутро веселились над моим испугом.
Пристроился парнишка-красноармеец. Шел в команде из госпиталя и потерялся. Теперь двигался к фронту самостоятельно. Ночью, на привале, растолкал меня:
— Товарищ лейтенант, есть шанс взять овечку!
К утру были далеко. Зашли в первую же хату — овечку зарезать и разделать. Одинокая женщина с сыном лет пяти зарезать не могла — не умела. Овечку застрелил в сарае. Да не сразу — не мог в живое существо в упор стрелять.
Мальчик испугался:
— Мама! Мама! Он нас тоже убьет!
В лесу кое-как разделали тушку перочинным ножом.
В следующем селе попросили, чтоб овечку сварили. Хозяин ахнул:
— Кто ж вам ее так изуродовал!
Смекнул, что лучше помалкивать. Поели супа сколько влезло. Взяли баранинки в дорогу, но малый решил здесь еще побыть.
Ушел один.
В каком-то селе меня приняли так радушно, что попал в хороший загул. С кем пил, не понимал — вокруг один пьяней другого. Запомнился парень с немецким автоматом, но без патронов и магазина. Почему-то на мне оказалась кубанка с зеленым верхом. Вдвоем изображали пограничников, пугая селян,
и тот на кого-то орал, сводя счеты:
— Руки в гору!
Потом вернулась моя шапка.
Протрезвев, обнаружил вокруг совсем не тех людей, что неделю назад. Кто такие? Откуда? На столе всего полно.
Пистолет и сумка при мне.
— Лейтенант, далеко?
— На двор.
Накинул шинель, шапку в руки — и исчез.
Как-то ночевал у ксендза. На стене “Благовещение”. Вспомнился Чима да Конельяно. Хозяин заметил интерес комсомольца (на гимнастерке значок),
я опередил:
— Ангел и Дева Мария. Он принес благую весть.
Сказать, что ксендз изумился, — ничего не сказать! Пришлось разочаровать: я художник — библейские дела знаю из истории искусств. В Бога не верю, ибо красивая, но — сказка на картине.
— Бог не то, что на картине или из мрамора, — сказал ксендз. — Бог — это то, что между вами и мною.
В одном из сел увидел пеструю группу. Шинели, бушлаты, телогрейки — маршевая рота. И вдруг — так это же Кучеренко! Первый окопный наставник и опекун — ранен еще на Днепре. Сейчас после госпиталя. Вместо шапки шерстяной подшлемник. Ближе него во взводе у меня никого и не было — встретились радостно! А говорить не о чем. Молча постояли. Покурили.
Маршевикам скомандовали:
— Шагом марш!
Из Збаража унес драгоценное направление в 714-й стрелковый полк 395-й дивизии на должность командира огневого взвода батареи “сто двадцатых”! В сумку не положил. Спрятал в карман гимнастерки.
Добраться до места назначения оказалось непросто. Напрямую не пройти — в Тарнополе сидели в окружении немцы.
Началась третья одиссея. Большой обход с не очень ясным маршрутом. Весна 1944 года в Галиции случилась мощная. Чернозем развезло так, что местами не то что не проехать — не пройти. Увидел невероятное: объезжая хилый мостик, в мелкой ложбине засела “тридцатьчетверка”. Экипаж “загорал” на броне. Когда по пути встречались застывшие немецкие танки, мимоходом думал: “Подбитые”. Теперь понял: завязшие.
В городе Бучаче на склоне холма возвышалась над городом гигантская свастика. От символа исходила угроза. Хоть и устал, но из города ушел. В местечке Монастыриске немолодая супружеская пара радушно накормила лапшой со шкварками и приютила на ночь. Теплый спокойный вечер. Курил на крылечке, представляя, как завтра-послезавтра увижу свою батарею. Сказали, что дивизия полноценная. Хорошо воевала на Кавказе, имеет звание “Таманская”. Сидел дотемна. Все время отдаленно бубнила канонада. “Зовет. Скоро увидимся...”
Посреди ночи проснулся — дышать нечем. В одном белье — на улицу. По звездам — начало четвертого. Восток светлел, и где-то очень далеко лаяла с подвывом собака. Маета давила... Торопливо оделся — заодно уничтожил на простыне двух своих вшей. Разбудил хозяина, поблагодарил и простился.
Не раздумывая пошел на север. Не на восток к Бучачу и не на запад к местечку Подгайцы. Хотя проезжавшие вечером военные сказали, что там может находиться моя дивизия, я шел в стороне от этих городков. “Почуял” — уходить надо, как можно скорее.
Солнце поднялось высоко, когда тревога отпустила. Подвернулся сухой бугорок — я сел и внезапно понял, что сил больше нет. Даже чтоб закурить. Позже узнаю: именно в это раннее утро через Бучач (вот она, свастика!) прорвалась из окружения 1-я танковая армия немцев. Навстречу ей от Подгайцев (туда мне советовали ехать проезжие) ударил танковый корпус СС. Они встретились в Монастыриске — как раз там, откуда я чудом успел уйти.
226-я дивизия Петренко почти вся погибла, а чудак в танкошлеме утонул вместе с батареей в Днестре.
Покружив несколько дней, я встретил офицеров из 395-й и наконец выбрался на правильный маршрут. Развороченный танками тракт, по обочине которого я шел, тянулся на горку. Там белел лежащий на земле самолет. “Транспортник”. В пилотской кабине копошился красноармеец. Считалось, что самолетные компасы у фрица на спирту. Их искали в каждом сбитом самолете, но никто не знал, как эта мечта выглядит.
На пригретом солнцем крыле вытянуть ноги — блаженство. Перекур с дремотой — что может быть лучше?.. Еще бы и перехватить чего-нибудь. Боец вылез, бережно неся какую-то загогулину. “Ух ты, сукин сын, неужели нашел?!” “Славянин”, отойдя от самолета, остановился полюбоваться добычей. Наглядевшись, закинул ее в поле и затрусил вдоль тракта.
