Владимир Лидин - Три повести
— Какие люди должны вас ожидать? — спросил он испытующе. — Фамилию знаете?
— Юцайды жэнь[2], — сказал китаец.
— Юцайды жэнь?.. Ду шоуба![3] — Егерь неуверенно вспоминал далекие уроки своего детства.
Китайцы обрадовались. Они одобрительно посмотрели на человека, знавшего их язык. Все же ни имени ожидавшего, ни его местожительства назвать они не могли. Шаланда не пришла в срок, их дело было — доставить товары к шаланде. Пока вызывали с соседнего поста пограничников, Паукст велел поместить китайцев в каменную сторожку.
Не вполне до конца, однако, открыл егерь подробности этой встречи. В его кармане остался конверт. Загадочно шли, похожие на домики, иероглифы. Может быть, не один только счет означали они в своем вертикальном порядке? Может быть, не только товаров ожидали на этой так и не пришедшей шаланде? Носильщики делали свое дело, шли опасным и длинным путем через границу, перевалили хребет, тянулись гуськом по таежной тропинке. Но не одну контрабанду проносили по этим тропинкам. Письмо лежало в его кармане. Пограничный катер придет не раньше полудня. Егерь прошел во двор, оседлал лошадь, и иноходец зачастил знакомой низовой дорогой. Мокрые папоротники в тени блестели от росы. Влажная свежесть распадка холодила лицо. Егерь не свернул в сторону своего дома, а поехал вдоль побережья. В доме на берегу старшина, знавший немного китайский язык, мог раскрыть значение этих иероглифов.
Ловцы уже вышли на лов. Две шампунки выбирались за мыс, где тянулись мидийные банки. Только трое ловцов возились еще на берегу. Теплые каны хранили запах спавших людей. Егерь сел на циновку и достал письмо.
— А ну-ка прочти, — сказал он и развернул длинный лист.
Старшина поглядел на лист и виновато улыбнулся.
— Понимай не могу… забывай.
Был свой особый язык у многословных прошений, судебных постановлений и приговоров. Годы ушли, переменилась его судьба, выветривалось значение иероглифов. Кореец отставил подальше лист от своих дальнозорких глаз и задумался. Мог одно означать иероглиф, мог и другое. Он думал, соображал и шевелил губами. Постепенно одну за другой стал он как бы приподнимать крыши этих загадочных домиков. Сначала шло длинное приветствие неизвестному получателю. Затем счет. Счет был сложный, натурой. Десять дюжин чулок. Старшина придержал на иероглифе палец.
— Сигареты… — сказал он затем неуверенно. — Двадцать два солнца прошло… посылай сигареты. — Он снова шевелил губами и думал. Наконец он надолго задумался. — Понимай нет, — сказал он опять. — Плохой почерк.
— Читай, читай, — подбодрил его егерь.
— Птица такой, — сказал кореец неуверенно.
— Птица?
— Птица, птица… — он пошевелил пальцами, — лао-яоцза…[4] высоко летай.
Старшина сделал несколько плавных движений рукой.
— Орел? Коршун?
— Не понимай…
— Баклан? Чайка? Ястреб?
Что-то прошло в напряженных глазах. Старшина посмотрел еще раз на иероглифы и вдруг закивал головой:
— Ястреб… ястреб! — Теперь он опять оживился. — Ястреб… — сказал он снова, придерживая палец на иероглифе.
И он стал разбирать дальше.
Непонятно и сложно было это письмо. Двадцать два солнца назад, то есть двадцать два дня назад, были посланы во Владивосток товары… перечислялись какие-то дюжины, сотни… теперь из Гирина просил ястреб прислать подробные счета через доктора… доктор был гао́лижень, то есть кореец. Еще просил этот неизвестный отправитель посылать счета каждый месяц через того же доктора… Теперь старшина прочел все. Подписи не было. Он еще раз повторил егерю содержание письма. Егерь достал карандаш и записал в записной своей книжке, где вел счет отстрелу, этот сбивчивый перевод. Скрывался все же какой-то внутренний смысл в сложном нагромождении цифр, приветствий и сроков. Он спрятал письмо, выкурил еще с корейцем по трубочке и в раздумье поехал к конторе. Слова перестраивались, он старался придать им внутренний смысл, но письмо не становилось понятнее. Что означало обозначение птицы? Может быть, напутал старшина? Нет, он трижды обрадованно повторил найденное слово. И какой это доктор-кореец служил передаточным пунктом для торговых таинственных операций? Нить вилась под самыми ногами, натуго заплетенная не одними только торговыми делами.
Во втором часу дня пришел в бухту пограничный катер. Пограничники составили акт и опись товаров. Это были шелк, чулки и плоские металлические бидоны со спиртом. Китайцы расписывались, неграмотные обмакивали большой палец в чернила и оставляли на акте дактилоскопический след. К вечеру их увезли на катере. Погода менялась. Белое зловещее облачко сползало с горы. Зюйд-ост по-осеннему сменялся норд-вестом. Егерь стоял на пригорке и смотрел вслед зеленому флажку пограничников.
— Ян Яныч, — сказал он, — кончится пантовка — пойду искать след. Тут не одна контрабанда. Тут большая птица кружит.
За мысом катер стало валять. Егерь все еще стоял на пригорке и смотрел ему вслед. Наконец катер скрылся в надвигающейся непогоде.
XI
Всю ночь гремело железо полуоторвавшихся вывесок, летели стекла. В неплотно закрытое окно задувал яростный ветер с залива. Утром неуютным, сырым, под низко нависшими тучами предстал город. В десять часов утра Свияжинова вызывал для разговора Губанов. Не видели они друг друга семь лет. В далекие партизанские времена Губанов был начальником штаба. Еще тогда выдержкой, боевыми качествами, способностями организатора выделился этот человек. За последние годы он был на ответственной партийной работе.
«Ну что же, поговорим по душам…» — по обыкновению от камчатского одиночества, Свияжинов любил потолковать вслух с самим собой. Докрасна вытирая лицо полотенцем, он ходил по номеру. «На краевую работу или в Москву… могу и то, могу и другое. Наваливайте! От нагрузки я не отказываюсь». Тусклое покатое зеркало отразило его растертую, в мускульных шишках грудь. «Все сообразно масштабу… а масштаба у меня, надо думать, хватает». Он снова заходил по номеру, одеваясь, доставая из чемодана белье. «Поговорим начистоту… в полную!»
Полчаса спустя, в резиновых сапогах и в кожане, он вышел из подъезда гостиницы. Неприютен и сыр был продутый насквозь ветром город. В заливе с грохотом обрушивались волны. Шел дождь, приморский, косой, вздуваемый как сети. Дома на сопках были занесены облаками. За ночь дождевыми потоками нанесло с гор груды песка и камней. Мокрые носильщики с деревянными своими рогульками и с рогожами на плечах жались в подворотнях и в темных подъездах. В ковше размахивали мачты рыбачьих судов. Сгибаясь под ветром, шлепали по лужам промокшие люди. Непогодлив и чужд был этот город детства!
Подгоняемый в спину ветром, Свияжинов миновал спуски к пристаням, метеорологическую вышку с бешено крутящимися полуокружьями, новый клуб моряков и стал подниматься по лестнице серого высокого дома. Молоденькая секретарша в полосатом джемпере спросила его имя. Губанов был занят. Скамейка возле стены блестела от спин посетителей. Свияжинов сел. В широком мутном окне носился и изменял направление дождь. Секретарша, наклонив рыжеватую стриженую голову, старательно линовала бумагу. Ему стало скучно.
— Товарищ Губанов скоро освободится?
— Минут через двадцать, — ответила она, не подняв головы.
Он ждал. Наконец вышел от Губанова посетитель — незнакомый тучный человек в зеленой гимнастерке. Он пошутил на ходу с секретаршей, засунул бумаги в портфель и на толстых коротких ногах в обмотках заспешил из комнаты. Минуту спустя из кабинета прозвучал звонок.
— Входите, — сказала секретарша.
Губанов сидел за столом. Ровно семь лет прошло с тех пор, как они видели друг друга. Но было в Губанове нечто совсем новое и как бы чужое. Правда, по-товарищески крепко он пожал его руку и даже улыбнулся, но улыбка была как бы вскользь и ровно в ту меру, какую уделил для своих личных чувств этот занятой человек. Сквознячок седины уже слегка задымил виски, да и несколько раздался Губанов в ширину за годы.
— Садись. Когда приехал? — спросил он коротко.
— Три дня назад.
Внезапно Свияжинов почувствовал некоторое стеснение и недохватку слов в этом деловом кабинете с его скудным убранством. Канцелярский стол, стулья с холодными клеенчатыми сиденьями, портрет Ленина в дубовой раме, в глубине мокрое, с косым стремительным дождем окно. Да еще чернильный прибор из уральского серого камня.
— Что это ты там набузил на Камчатке… со всеми перессорился, — сказал Губанов вдруг, прямо переходя к делу. — Приезжал Ревунов… старик — и тот недоволен. В чем дело? Я понимаю — окраина, условия работы трудные. Но тебе ведь предлагали другую работу, еще в прошлом году… ты же сам отказался.
