Джордж Паттон - Война, какой я ее знал
Хотя при всей нашей мощи древние рыцари и их такие же дурно пахнущие братья по оружию нашли бы здесь для себя отдушину и искренне посмеялись бы над нашей импровизированной кавалерией — конницей, в которой коней заменяли мулы. А что поделаешь? Чтобы передвигаться по непроходимому бездорожью — а дороги тут просто отсутствуют! — в этой стране, где нам приходилось не на экскурсии ходить, а воевать, нужно было создавать импровизированные полки из всадников, которым случалось седлать не только мулов и осликов, но иной раз даже волов. Впрочем, седлать — это громко сказано. Хорошо, если удавалось добыть седло местного производства, захваченное у итальянцев, а то не оставалось ничего иного, как довольствоваться тюфяком.
Как—то мне встретился молодой солдат — счастливый обладатель итальянского седла. Он водрузил седло чуть ли не на холку лошади. Когда я, остановив, хотел поинтересоваться у него, кто посоветовал ему так оседлать коня, животное опустило шею, и парень кубарем скатился вниз. Поднявшись, он признался мне, что думал, что так и нужно седлать лошадей. Полагаю, за всю жизнь до сих пор парню довелось иметь дело с животными единственный раз, когда при посещении цирка ему разрешили покататься на голове слона.
Вместе с тем наша импровизированная конница очень помогла нам выиграть ту кампанию, не знаю, смогли бы мы победить, если бы у нас не было хотя бы таких подразделений. Как мы сожалели, что у нас под рукой нет полной кавалерийской дивизии с легкой полевой артиллерией. Будь у нас хотя бы несколько настоящих американских полков конных рейнджеров, ни один немец не ушел бы с острова.
Образ жизни местного населения весьма занятен. У них, похоже, так и не нашлось времени выбрать себе подходящее место для готовки пищи, поэтому их кухня — улица. Однако с нашим приходом используемое поварами оборудование заметно улучшилось, поскольку в дело у них теперь пошли наши использованные двадцатидвухлитровые канистры для масла. Впрочем, они не только готовят на улице, но и поют там, причем, что совершенно убивает, поют круглые сутки. Поскольку живут они на чесноке — у каждого на плече висит по крайней мере одна гирлянда чеснока, — пение их «ласкает» не только слух, но и обоняние.
В отличие от арабов, сицилийцы хорошо обращаются с животными, никогда не бьют их, не пользуются жесткими удилами, которые рвут строптивым коням рот, а управляются с ними обычной уздечкой. И, несмотря на это, домашний скот, выращенный хозяевами с любовью и в хороших условиях, самый послушный домашний скот, который мне только приходилось видеть. Данная характеристика в полной мере применима и к мулам. Чтобы заставить животное двигаться под седлом или в упряжке, сицилиец издает специфический звук — нечто среднее между отрыжкой и тяжелым вздохом. Для того чтобы остановить лошадь, специальной команды не требуется — как только хозяин перестает кряхтеть, животное останавливается само собой.
Как—то имело место забавное происшествие, связанное с марокканцами. Ко мне явился один сицилиец с жалобой на поведение марокканских солдат, или гумов, как их чаще называют. Он сказал, что многое может понять, поскольку известно, что все гумы — неисправимое ворье, гнусные убийцы и насильники, ничего хорошего от них никто и не ждет. Ладно уж, пусть себе. Ясное дело — война, обязательно кого—нибудь убьют или изнасилуют, без этого не обойтись. Но вот то, что гумы ворвались к нему в дом, зарезали кроликов и освежевали прямо в сенях, это, с его точки зрения, не укладывалось ни в какие рамки. Всему же есть предел!
Поскольку большую часть своего времени сицилийцы проводят в сидячем положении, логично было бы предположить, что за многие века сидения мысль их необычно разовьется по крайней мере в одном направлении — они станут непревзойденными конструкторами всевозможных стульев и кресел. Но не тут—то было. Сицилийцы способны сидеть на всем — на камнях, на ящиках, просто на земле, хоть бы и в грязи, но только не на стульях или в креслах. Между тем народ они очень веселый и жизнерадостный, а грязь, в которой они живут, ничуть не отягощает их. С моей точки зрения, было бы огромной ошибкой пытаться поднять их до наших высот, заставить жить в соответствии с нашими стандартами. Они никогда не смогут принять их и никогда не будут счастливы в нашем мире.
Что можно сказать о Корсике? Представьте себе, что Бог взял самый непроходимый, самый безрадостный участок Скалистых гор и бросил его в море. Корсика — это много—много лишенных какой—либо растительности утесов из полированного гранита. Однако о Корсике все же можно сказать хотя бы пару приятных слов. Во—первых, она полностью французская и, во—вторых, совершенно не пострадала от налетов авиации. Когда въезжаешь в такой город, как Аяччо, первое время тебе чего—то остро не хватает — наверное, разрушенных домов, заваленных обломками зданий улиц и искореженной техники. Аяччо абсолютно целый, словно бы вокруг нет никакой войны.
Неаполь, напротив, подвергался сильным бомбардировкам, однако наши летчики и тут вновь продемонстрировали свое мастерство, так что порт достался нам практически в рабочем состоянии.
Помпея — образцовые развалины и превосходный срез античной истории, кусок древней жизни такой, какой она была, законсервированный для нас разгневавшимся вулканом. Искренне жаль, что во время военных действий нам пришлось бомбить этот город—памятник, и большое счастье, что налеты не причинили ему серьезного ущерба.
Воздушная экскурсия в Египет
Поскольку о моем визите в Каир уже сообщали в прессе и, более того, даже передавали сообщение о нем по радио, я считаю себя вправе написать об этом.
В 07.15 12 декабря техники на летном поле в Палермо залили горючее в баки самолета, на борту которого мы с полковником Кодменом[74] и восемью офицерами штаба Седьмой армии решили отправиться в Египет. Первую посадку мы совершили в Бенгази,[75] где успели перекусить, пока машину дозаправили.
Аэродром находился километрах в восьмидесяти от города, и повсюду на нем еще оставались небольшие осколки снарядов и авиабомб. Если не считать данного обстоятельства, можно с уверенностью сказать, что аэродром находился в превосходном состоянии. Земля в здешних краях практически лишена какой—либо растительности — вообще нет почти ничего такого, что подошло бы для использования в качестве ориентиров на местности. Кроме того, она чрезвычайно холмистая; должен сказать, что не так уж много мест на земле, где воинское подразделение может оказаться вне видимости, удалившись от наблюдателя всего на полтора километра. В таких условиях для ведения слежения за передвижениями противника весьма эффективным могло бы стать применение воздушных шаров. Даже командирские вышки, что использовались в старые времена артиллеристами, оказались бы полезными. Почва бурая, точно ее вынули из печи; тому, кто бывал в Индио,[76] легко представить себе, как выглядит эта земля — достаточно вспомнить лежащие там всюду пески. Однако стоит нескольким машинам пройти одним и тем же путем друг за другом, почва растрескивается. Ввиду данного обстоятельства, нас предупредили, что в условиях пустыни крайне желательно, чтобы транспортные средства не передвигались след в след. Как бы там ни было, в Индио мы находили более разумным следовать колоннами по одной и той же колее. Разумеется, вести военные действия на этой земле представляется мне делом менее сложным, чем в нашей американской пустыне, особенно в том, что касается танков.
Из Бенгази мы полетели прямо через пустыню в Тобрук — маленький запущенный городок с искусственной гаванью, где мы видели полным—полно разбитых судов и просто обломков кораблей.
Из Тобрука мы продолжили путь в направлении Аль—Аламейна, держась железной дороги. И хотя летели мы очень низко, все равно видели лишь небольшое количество разбитой техники и орудий. Линий связи практически вообще не было.
Из Аль—Аламейна мы направились вдоль берега в Александрию, а затем повернули на юг вверх по течению Нила в Каир. Сколь же разительно отличалась пустыня от утопавшей в зелени дельты Нила. Как мне сказали, основная жизнь Египта протекает в дельте, ширина которой доходит до двухсот пятидесяти километров, остальная же часть этой страны — бесконечная, протянувшаяся с севера на юг полоса почти необитаемой земли с полсотни километров в ширину и четыре с лишним тысячи километров в длину.
Когда на подлете к Каиру мы увидели пирамиды, меня охватила какая—то дрожь от осознания величия древних цивилизаций, процветавших в этих краях многие тысячи лет назад. На аэродроме нас встречал адъютант генерала сэра Генри Мейтленда—Уилсона майор X. Чэпмен Уокер. Адъютант отвез нас с Кодменом домой к генералу, где мы и квартировали все время, пока продолжался наш визит. Самого генерала в момент нашего приезда на месте не оказалось, зато там находились бывший начальник его штаба и несколько британских офицеров. Несмотря на непритязательность и скромность обиталища генерала Мейтленда—Уилсона, я нашел его вполне удобным. Располагался дом километрах в тридцати к югу от города в месте, называемом Абу—Мади. Майор Чэпмен Уокер приготовил для нас целую программу, которую мы одобрили.
