Степан Злобин - Пропавшие без вести
Их бросили от Москвы на запад, расположили в лесах в пятидесяти — ста километрах от фронта и приказали тут строить оборонительные сооружения.
Тяжело дыша и до крови обдирая нерабочие ладони рукоятями лопат, они учились выбрасывать из окопов установленную норму кубометров влажной, тяжелой глины. Для лесных завалов они валили деревья, обтесывали бревна, строили блиндажи, эскарпы и дзоты.
Времени для строевой и боевой подготовки у них просто не оставалось. Ивану некогда и не с кем было проявить свои командирские знания. Да и вообще — как было командовать этими людьми, из которых почти каждый по возрасту годился ему в отцы, а по образованию был выше его? Проводя среди них часы отдыха, Иван слушал их несолдатские разговоры, узнавая многое такое, что не было ему никогда известно о разных редкостных, но нужных людям профессиях.
Иван понимал, что многие из этих людей с горечью ощущают какую-то ложность своего положения. Им казалось, что они делают что-то не то, что по своим способностям и знаниям должны были бы делать в эти тяжелые дни. Но раз уж их оторвали от их настоящего, полезного труда, надо же было хоть что-то делать, и они, не жалея сил, выполняли любую работу, на которую их назначали…
Иван, не имея времени для обучения своих подчиненных военному делу, просто трудился в одном ряду со всеми, стараясь служить образцом для своего отделения и для всего взвода.
— Представьте себе, — говорил им пожилой кадровый военинженер третьего ранга, руководивший работами, — что вон из той деревни вышли фашистские танки. От точки, где мы стоим, до их позиции расстояние километр. Нам надо добиться, чтобы враг проявлял беспечность, пока подойдет на шестьсот и на четыреста метров, то есть на столько, на сколько мы сами его захотим подпустить… Представьте себе, что к нашему холму почти вплотную подобралась группа вражеских разведчиков. Она находится вот за тем кустом. Ее отделяют от нас полтораста метров хлебного поля. Возвратясь, эта группа должна доложить своему командованию, что ни оборонительных сооружений, ни противника, то есть нас с вами, на этом холме не обнаружено.
Однако Иван, как и многие ополченцы, не мог представить себе всерьез, что из этих дзотов в такой близости от Москвы пушки будут бить по фашистским танкам и пулеметы будут принуждены оживать атаки гитлеровских солдат. Они не могли вообразить, что на этой колючей проволоке повиснут немцы, а на минных полях, укрытых в до сих пор не скошенной ржи, будет взрываться атакующая холм пехота врага.
И Иван испытывал стыд и боль оттого, что он находится не на фронте, а возится тут с этой, как казалось ему, бесполезной армией тыловых стариков, которым только и дела — рыть землю… Что они стали бы делать на фронте, если они не владеют ни винтовкой, ни пулеметом, даже гранату швырнуть не сумеют! Их просто сомнут и растопчут, как щенят, если послать их сражаться. Иван подал рапорт, просясь на фронт.
— Вы что, мальчик, товарищ старший сержант? — строго сказал комиссар. — Вас послали туда, где вы в данное время нужнее. Вы комсомолец — и в такой напряженный час вы дезорганизуете ополчение, которому Главное командование предназначило свою, особую роль! Приказываю взять рапорт обратно.
Иван остался на строительстве оборонительных сооружений вдоль дорог, у предмостьев, по неубранным хлебным полям, над которыми невозбранно кружились тысячные стаи грачей и галок — единственных здесь сборщиков богатейшего урожая этого лета.
Каждую ночь над ними шли на Москву фашистские бомбардировщики. Каждую ночь они видели, как по небу рыщут прожекторы, слышали, как грохочут зенитки.
Иногда над ними самими кружился фашистский разведчик, потом налетали бомбардировщики, пикировали на строителей, ревя моторами и пулеметами.
— Во-оздух! В укры-тия! — командовал Иван своему отделению.
В соседних частях было несколько жертв этих налетов. У них в батальоне не было…
Мрачные сообщения с фронта мучили и терзали ополченцев, находившихся на пространствах, заранее покидаемых мирными жителями. По этим сообщениям получалось, что советские города и многие тысячи квадратных километров советской земли, несмотря на отчаянное сопротивление Красной Армии, что ни день отдаются фашистам, а зловещие слухи дополняли эти известия тем, что в окружение попадают целые советские армии. Только подумать — целые армии на собственной, на родной земле попадают в окружение и прекращают существование как армейские организмы!
«Как же так? Ведь армии — это мы, это советский народ, который так ненавидит фашистов!» — мучительно думал Иван вместе с тысячами других ополченцев, рывших землю в этой лесной, льняной и хлебной глуши.
Черное слово «измена», как во все времена и у всех народов при военных неудачах, выползло откуда-то и зажужжало, как ядовитая муха. Оно встревожило и ополченские блиндажи. Бойцы потихоньку передавали друг другу, что командирам объявлен секретный приказ о расстреле целой дюжины изменников генералов, которые открыли дорогу фашистам через границу… Но почему могли изменить эти люди? Какой же ценой их купили, что они продают свой народ?!
Проезжающие по проселочным дорогам с фронта в тылы шоферы бодрили ополченцев рассказами о том, что новое могучее и грозное оружие, прозванное на фронте «катюшей», внезапно является на некоторых участках и от его огня фашисты батальонами пускаются в бегство. Политработники делали доклады о появлении новой советской могущественной штурмовой авиации…
Действительно, фронт, который вначале стремительно продвигался к востоку, надолго остановился у Ельни и Ярцева.
Ельня и Ярцево — вот два названия, которые в течение ряда недель занимали центральное место во фронтовых сводках.
«Может быть, именно Ельне и Ярцеву суждено сделаться крайними точками попытки фашистского наступления на Москву, — думал Иван. — Почему же не выпустят сразу пятьсот или тысячу этих «катюш», чтобы разом обрушиться ими на всем протяжении фронта?!»
Вблизи расположения ополченцев проходили и проезжали на запад дивизии бойцов. Нескончаемой чередой по дорогам ночами с ревом мчались колонны машин, доставлявших боепитание.
И вот наконец сводки Информбюро сообщили, что наши части рванулись вперед и начали теснить немцев у Ярцева и Духовщины, несколько дней спустя другие части освободили Ельню, отбросили фашистов и стали продвигаться вперед. Это не было еще наступлением на всем фронте, но все-таки хоть на небольшом участке день за днем красные флажки начали перемещаться по карте к западу: пять километров, десять, пятнадцать… Среди ополченцев уже родилась вера в то, что вот-вот начнется всеобщий торжественный и победный марш.
Но военинженер третьего ранга по-прежнему твердил все свое.
— Представьте себе, что противник расположил исходную танковую позицию вон там, за кладбищем…
Нет! В эти дни воображение окончательно отказывалось представить себе такую нелепо пессимистическую картину!..
Ходили упорные слухи, что из некоторых ополченских частей вызвали целые батальоны на пополнение действующих армий.
Из батальона, в котором служил Балашов, были куда-то отозваны два инженера-строителя, седовласый профессор-математик, группа токарей по металлу. Откомандировали в штаб фронта даже какого-то астронома.
Однако всех их отзывали, по всей вероятности, в тыл, и потому Иван им не завидовал.
Когда же в штаб полка были вызваны три лейтенанта, командиры взводов и часом позже вернулись проститься с товарищами уже в стальных касках, символически приобщавших их к переднему краю обороны, у Ивана стесненно заныло сердце. С этой минуты он вступал в исполнение должности командира ополченского взвода, и ему казалось, что теперь уже так на все время войны он и останется в «землекопах»…
В эти дни пришли сообщения о жестоких боях вблизи Ленинграда, в эти дни Красной Армией был оставлен Киев. Значит, Духовщина и Ельня еще не стали началом верных побед… «Как же, как же в такие дни молодому, сильному, оставаться в тылах и рыть землю!..» — думал Иван.
Однако еще несколько дней спустя Ивана тоже вызвали в штаб, расспросили о специальности и сказали, что направляют печатником в дивизионную газету действующей армии.
Бывший его начальник, военинженер, усмехнулся в шевченковские усы и дружески пожал руку Ивана.
— Мечтаете об атаках? — сказал он. — Ну, счастливо! До встречи! Только не здесь, а там, подальше на запад!..
И вот, схватившись одной рукой за борт грузовика, Иван весь отдался чувству движения. Призывы боевых труб слышались ему в свисте ветра под ремешками каски, в гудении самолетов, в грохоте отдаленных взрывов и гудках автомашин. Шофер звал его сесть в кабину, но Иван вскарабкался в кузов грузовика. Он повернулся лицом вперед, чтобы сильнее ощущать стремительность бега машины. Ему казалось какой-то возбуждающей лаской даже колючее, тревожное трепетание ветра в ресницах, волновал порывистый шорох брезента улетающей за плечи крыльями плащ-палатки, нравилось, как этот летящий с полей сражения ветер срывает с его папиросы горящий пепел и как он вгоняет звук песни обратно в горло…
