Игорь Акимов - Легенда о малом гарнизоне
Осуществить этот план оказалось нетрудно. Немцы охраняли шоссе только в непосредственной близости, дальше у них пока руки не дошли, не до того им было – они стремились, мчались, летели плотным кулаком на восток. Правда, пограничникам все же довелось пострелять. Это случилось дважды. Похоже оба раза им встретились разъезды или разведгруппы. Оба раза противники замечали друг друга еще в бинокль, и стрельба носила скорее предупредительный характер. Возможно, тут сыграло свою роль и некоторое равенство сил. А рисковать без особой надобности охотников не нашлось.
Потом пошли горы.
Потом кончился бензин. А фронта все не было слышно. И судя по тому, что как раз в это время далеко внизу, едва различимая отсюда, по шоссе шла огромная, правда, на совесть охраняемая интендантская колонна, фронт был еще не близко.
Бензин кончился где-то около полудня. Страшных ждал этой минуты давно, он был готов к ней – в самом деле, не бездонные же баки у этой машины; поэтому даже досады не почувствовал, отрулил мотоцикл с тропинки в удобный просвет между двумя смереками, ловко объехал торчавшие из мха гладкие гранитные зубцы и, когда пружины под сиденьями в последний раз охнули и затихли, сказал:
– Вот и все.
– Может, так оно и лучше, – сказал Тимофей. – Меньше риску напороться на фашистов. Идти – не ехать. Не так сподручно, зато верняк.
– Нет, – сказал Страшных, – кабы ты здоровый был.
– Ладно. Уже близко. Как-нибудь дойду.
– Есть идея, – сказал Страшных. – Скромная гениальная идея.
Он прошелся возле мотоцикла, разминая ноги, тряс ими поочередно. Это показалось ему недостаточным, и он стал массировать икры. Здесь не было ни ветра, ни птиц, даже насекомые молчали, может быть из-за полуденной жары. Только натужно гудели далекие моторы да потрескивал бинт, когда Залогин выдирал его из бурых пятен на груди Тимофея. Геркины руки занемели от напряжения и начали дрожать. Чтобы скрыть это, он отер рукавом гимнастерки свое взмокшее восковое личико, а потом и совсем опустил их,
– Дядя, хочешь расскажу, что ты придумал?
– Валяй.
– Очень просто, дядя. Мы с тобой сейчас берем по автомату, спускаемся к шоссе, нападаем на немецкую автоколонну и разбиваем ее, захватываем канистру горючего, после чего продолжаем путь на этой вот керосинке.
– А у него котел варит, а? – не растерялся Страшных и улегся на мох, заложив руки за голову. Но глаз не сводил с груди Тимофея; очень ему было интересно, сколько же у сержанта ран. – Как говорится: ум хорошо, а полтора лучше.
– Мы пойдем пешком, – сказал Тимофей.
– Но ведь если остановить одинокий бензовоз или просто грузовик…
– Еще немножко, дядя, и ты согласишься просто найти на обочине одинокую канистру. Но для себя я решил, что если и поеду дальше, так только на «опель-адмирале».
– Вы слышали приказ? – сказал Тимофей.
– Так точно, – сказал Залогин.
– Да ну тебя, Тимоша, в самом деле! – сказал Страшных.
– Красноармеец Страшных, два наряда вне очереди. Как только прибудем в часть, напомните мне о них. Ясно?
– Еще бы.
– Почему отвечаете не по форме?
Страшных поднялся и, стоя довольно свободно, но не развязно, ответил:
– Виноват, товарищ командир отделения. Вас понял.
– Ладно. Ты бы уж кончал перевязывать, что ли, – сказал Тимофей Залогину. – А то вроде пар туда проникает. И дышать вроде нечем.
Залогин вынул из-под бинтов кандидатскую карточку, а по том и комсомольский билет. Билет был проткнут штыком почти у сгиба, и задние, еще не заполненные страницы склеила кровь. Герке стало жалко своего билета, но он и виду не подал, обтер грудь Тимофея влажным платком и начал накладывать новую повязку, аккуратную и ловкую, словно сдавал экзамен на санинструктора. Бинт не нравился Залогину, как и вообще весь немецкий индивидуальный пакет. Что-то в нем было не такое. Однако выбирать не приходилось. «Я уж наши-то бинты не буду выбрасывать, отстираю, еще послужат, – решил он. Нужная вещь, сгодится в деле. Не то что это немецкой дерьмо».
Потом они поели. Не столько из-за голода, сколько из-за невозможности унести с собой всю снедь. Действительно, тащить термосы было неразумно, груза хватало и без них, а какой русский станет пить пустой кофе? – и не заметили за делом, как от банки с колбасой и буханки хлеба даже крох не осталось.
После еды настроение поднялось. Тимофей велел наново перемотать портянки. Идти черт те куда, да все по камням, по горкам – ноги в первую очередь беречь надо.
Для Страшных это было тем более важно – с чужим сапогом шутки плохи. Пришлось на портянку пустить кусок одеяла.
– А я вот все думаю, – сказал Герка, наблюдая за его манипуляциями, – куда наши подевались?
– А никуда! – сказал Страшных. – Еще немец до них не добежал.
– Я не о тех. Я о таких, как мы.
– Беглецах?
– Почему «беглецах»? Разве мы от страха удираем?
– А от чего же?
– От неравенства сил. Оттого, что хотим соединиться со своими.
– Грамотный ты шибко, – сказал Страшных. – Уже и оправдание придумал. А те, кто не придумывал себе оправданий, на раздолбанных позициях в последний раз под солнышком греются. Пока не закопали. Ты хотел их встретить?
– Ладно вам, – сказал Тимофей. – Ты не прав, Страшных. Чего на Герку зверишься? Если по совести, так я больше всего опасался, что кто-нибудь из наших, из отбившихся, нас же и шлепнет.
– Кто спорит, – согласился Страшных, – если бы свой подшиб – обидно.
– Сантименты, – сказал Герка. – Какая разница, чья пуля?
– То есть как – какая разница? – изумился Страшных и кинулся в спор, но не потому, что хотел доказать противное, а только из чувства противоречия, из привычного желания делать в говорить наоборот. А вообще-то он на минуту позавидовал Залогину, потому что последняя реплика, по Ромкиным понятиям, была оригинальной, и уже только поэтому ее должен был произнести не кто иной, как он, Ромка Страшных, независимо от того, правильно это суждение или нет; но раз уж случилось иначе, он считал делом чести опровергнуть оппонента, пусть даже для этого ему пришлось бы доказывать, что белое черно.
Тимофей попытался утихомирить их увещеваниями, когда не помогло – придумал им работу: заставил откатить мотоцикл подальше в кусты, в укромное место. Они запомнили ориентиры, не сомневаясь, что вскоре представится случай извлечь машину из тайника; уничтожить ее было жалко да и бесхозяйственно. Спор иссяк лишь после того, как они двинулись на восток. Тимофей приказал Ромке идти в пятидесяти метрах впереди, в дозоре. Договорились о звуковой сигнализации. Ромка взял автомат, бинокль и скрылся в кустах.
10
Потом они встретили Чапу.
Собственно говоря, звали его Ничипор Драбына, он это сразу сказал, но как-то невнятно, невыразительно, словно выполнил формальность, и что бесполезно настаивать и быть принципиальным – все равно не сейчас, так завтра он станет для своих новых товарищей просто Чапой, как был Чапой всю жизнь, с первых же лет, как был Чапой для каждого встречного, словно это имя у него на лбу от рождения вырезали. Он был Чапа – и этим сказано все. Он был не очень маленьким – вровень с Геркой Залогиным – и уж куда сильнее Герки, здоровьем природа его не обделила; но и силачом его нельзя было назвать. Он был круглолиц и круглоглаз, с широким и добродушным носом-бараболей; это было милое и немножко смешное лицо, довольно приметное; уж во всяком случае, когда видел его перед собой, не возникало сомнения, что легко узнаешь его среди других. Но впечатление это было обманчивым. Стоило повернуться к Чапе спиной, как он тотчас же выпадал из памяти, и, если потом приходилось с ним сталкиваться, человек знакомился с ним заново, и заново – узнав, что этого паренька зовут Ничипором Драбыной, – нарекал его Чапой, и был очень доволен собой, будто бы он первым до этого додумался. Ему и в голову не приходило, что он уже знаком с Чапой, что вся процедура повторяется в точности уже второй или третий раз. Уж такая была у Чапы планида, на которую, впрочем, он никогда не обижался. Иначе он бы сразу перестал быть Чапой!
Пограничники встретили его вскоре. Они перевалили одну гору; вышли к другой, покруче, уже настоящей горе – с укутанной облаками вершиной, с синевой под ними, – стали огибать ее ложбинами и вот в одной из ложбин увидели танки.
Первым их обнаружил идущий дозорным Страшных. Он дал сигнал: «Жду вас, подтягивайтесь», и когда Тимофей и Герка его догнали…
(Герка тащил оба автомата и боекомплект за двоих, и еду, и еще поддерживал Тимофея, подставив ему свободное плечо, все равно Тимофей уже еле шел: к боли он притерпелся, и его не очень пугало, что раны отвердели и опухли, видать, начинали гнить, – но потеря крови сказывалась; крови он потерял многовато для одного человека, и стоило повернуть голову – и земля переворачивалась, а ноги были такими слабыми, что каждый шаг казался чудом, он даже задумываться боялся о том, что чувствует, как ему удается еще идти; и он преодолевал головокружение, тошноту и слабость и ведь о чем-то разговаривал с Геркой, отвечал на какие-то его вопросы, а сам думал, как поступить, не знал, как же сделать лучше, потому что не для него сейчас была эта работа – идти; еще один такой переход – и конец ему, не встанет, а как быть иначе – он не знал, уж так ему не хотелось отрываться от парней, отлеживаться в какой-нибудь избе, остаться одному; и он все думал, искал выхода, напрягая всю волю и гордость, чтобы не заикнуться: мол, хорошо бы привал сделать. «Я дойду и не стану им обузой», – твердил он про себя, когда вдруг раздался Ромкин сигнал, который для Тимофея прозвучал как сигнал о спасительной передышке, ведь, что бы там впереди ни случилось, они остановятся, хоть на десять минут, хоть на минуту; они остановятся, чтобы разобраться в смутившей Ромку ситуации, и тогда можно будет сделать вид, что задумался, и прилечь… хоть на десять минут)…
