Эрих Мария Ремарк - Возвращение с Западного фронта (сборник)

Пат стояла, подавшись вперед, и вслушивалась, покуда что-то еще было слышно. Потом повернулась ко мне.

– Значит, отплыл последний корабль, Робби.

– Предпоследний, – возразил я. – Последним буду я. И ты знаешь, какой у меня план? Хочу подыскать себе другую якорную стоянку. Комната во флигеле перестала мне нравиться. Не вижу, почему бы нам с тобой не поселиться рядом. Я попытаюсь получить комнату поблизости от тебя.

Она улыбнулась:

– Исключено! Не дадут! Как ты этого добьешься?

– А если добьюсь, будешь довольна?

– Что за вопрос, милый! Это было бы просто чудесно! Совсем как у фрау Залевски!

– Ладно, тогда дай-ка мне поработать с полчасика.

– Хорошо. А мы с Антонио сыграем пока в шахматы. Меня здесь научили.

Я пошел в контору и заявил, что остаюсь на продолжительный срок и желал бы поселиться на том же этаже, где живет Пат. Пожилая плоскогрудая дама возмущенно посмотрела на меня и отклонила мою просьбу, ссылаясь на правила внутреннего распорядка.

– Кто составил эти правила? – спросил я.

– Дирекция, – ответила дама и разгладила складки на своем платье.

Наконец она довольно неохотно сообщила мне, что исключения допускаются только с разрешения главного врача.

– Но он уже ушел, – добавила она. – А тревожить его вечером, дома, можно только по служебным делам.

– Хорошо, – сказал я, – тогда я и потревожу его по делам службы: по вопросу о внутреннем распорядке.

Главный врач жил в домике рядом с санаторием. Он немедленно меня принял и сразу же дал просимое мной разрешение.

– Вот уж не думал, что все получится так легко. Начало было совсем другим, – сказал я.

Он рассмеялся:

– Понимаю. Видимо, вы напоролись на старую Рексрот. Ничего, сейчас я ей позвоню.

Я вернулся в контору. Увидев вызывающее выражение моего лица, старая Рексрот не без достоинства удалилась. Я договорился обо всем с секретаршей и поручил коридорному перенести ко мне в комнату мой багаж, а затем доставить туда несколько бутылок со спиртным. Потом я пошел в холл, где меня ждала Пат.

– Удалось? – спросила она.

– Еще нет, но через два-три дня все будет в порядке.

– Жаль. – Она опрокинула шахматные фигуры и встала.

– Что будем делать? – спросил я. – Пойдем в бар?

– По вечерам мы часто играем в карты, – сказал Антонио. – Скоро задует фен – это уже чувствуется. И тогда карты – самое милое дело.

– Ты играешь в карты, Пат? – удивился я. – Во что же? В подкидного? Или, может, пасьянсы раскладываешь?

– В покер, дорогой мой, – заявила Пат.

Я рассмеялся.

– Правда, правда – она играет, – сказал Антонио. – Но очень уж отчаянно. Блефует напропалую.

– Я и сам так играю, – ответил я.

– Значит, давайте попробуем.

Мы сели в уголок и начали играть. Пат совсем неплохо разбиралась в тонкостях покера и действительно блефовала так, что, как говорится, клочья летели. Через час Антонио показал на пейзаж за окном. Шел снег. Густые хлопья медленно, словно нехотя, почти отвесно падали на землю.

– Полное безветрие, – сказал Антонио. – Значит, снега будет много.

– Где сейчас может быть Кестер? – спросила Пат.

– Уже за главным перевалом, – сказал я.

На минуту мне отчетливо представился «Карл», и в нем Кестер, и как они мчатся сквозь эту белую ночь, и вдруг все показалось мне каким-то нереальным – и то, что я тут сижу вместе с Пат, а Отто где-то в пути. Счастливая, уперев руку с картами в край стола, она улыбалась мне.

– Твой ход, Робби!

Пушечное ядро перекатилось через холл, остановилось за нашим столиком и доброжелательно стало подсказывать, кому и как ходить. Видимо, жена его уже спала, а ему было невтерпеж с кем-нибудь поговорить. Положив карты на стол, я ехидно уставился на него. Не выдержав моего взгляда, он ушел.

– А ты не очень-то любезен, – с удовольствием сказала Пат.

– Нет, – ответил я. – И не желаю быть таковым.

Потом мы пошли в бар, выпили несколько коктейлей «Специаль», после чего Пат надо было отправляться спать. Я простился с ней в холле. Она поднялась по лестнице и, прежде чем свернуть в коридор, остановилась и оглянулась. Я еще немного подождал, а затем зашел в дирекцию за ключом от моей комнаты. Маленькая секретарша усмехнулась.

– Семьдесят восьмой, – сказала она.

Это было рядом с комнатой Пат.

– Уж не по указанию ли фрейлейн Рексрот? – спросил я.

– Что вы! Фрейлейн Рексрот ушла в дом миссионерской организации. Они там молятся, – ответила она.

– Оказывается, и такой дом может быть благословеньем Божьим, – сказал я и быстро поднялся наверх. Мой чемодан уже был распакован. Через полчаса я постучал в дверь, соединявшую наши комнаты.

– Кто там? – послышался голос Пат.

– Полиция нравов, – ответил я.

Щелкнул замок, и дверь распахнулась.

– Это ты, Робби! – обалдело пролепетала Пат.

– Я! – сказал я. – Я – одержавший победу над фрейлейн Рексрот! Я – обладатель коньяка и «Порто-Ронко». – Я вытащил две бутылки из карманов своего купального халата. – А теперь говори сразу: сколько здесь перебывало мужчин?

– Никого, кроме всех ребят из футбольного клуба и филармонического оркестра расширенного состава, – смеясь, заявила Пат. – Ах, миленький ты мой! Значит, теперь все снова так, как в добрые старые времена!

Она уснула у меня на плече. А я еще долго бодрствовал. В углу горел ночник. Снежные хлопья тихо бились о стекло, и казалось, что в этом тусклом, золотисто-коричневом полумраке время остановилось. В комнате было очень тепло. Иногда слышался какой-то треск в трубах центрального отопления. Пат ворочалась во сне, и одеяло, шурша, медленно соскользнуло на пол. О, эта бронзово поблескивающая кожа! А эти узкие колени – какое чудо! А нежная тайна груди! Ее волосы на моем плече, и губами я чувствую, как бьется пульс в ее руке! Да неужто же ты умрешь, подумал я. Не можешь ты умереть! Ты – само счастье…

Я осторожно подтянул одеяло. Пат что-то пробормотала, потом умолкла и, совсем сонная, медленно обняла меня за шею.

Снег шел несколько дней подряд. У Пат была температура, и ей не разрешали вставать с постели. В этом доме многие температурили.

– Всё из-за погоды, – сказал Антонио. – Слишком тепло. И вдобавок этот фен. Недаром говорят – лихорадочная погода.

– Прогулялся бы ты хоть немного, дорогой, – сказала Пат. – А на лыжах кататься умеешь?

– Нет. Откуда мне уметь, я никогда не был в горах.

– Антонио тебя научит. Ему это только доставит удовольствие – ты ему симпатичен.

– Мне куда приятнее находиться здесь.

Она привстала на кровати. Ночная рубашка соскользнула с плеч. Господи, до чего она отощала! Да и шея стала совсем тонкой.

– Робби, – сказала она, – сделай это ради меня. Не хочу, чтобы ты тут без конца сидел у ложа больной. И вчера сидел, и позавчера – этого уже более чем достаточно.

– Я с удовольствием сижу здесь, – возразил я, – и снег меня нисколько не привлекает.

Она громко дышала, и я различал неровные хрипы.

– На этот счет я поопытнее тебя, – сказала она и облокотилась о подушку. – Так будет лучше нам обоим. Сам потом увидишь. – Она с трудом улыбнулась. – Еще успеешь насидеться у меня после обеда и вечером. А с утра не надо, милый. А то мне становится как-то тревожно. Утром у меня жуткий вид. Из-за температуры. А вечером все по-другому. Я поверхностная и глупая женщина – не желаю быть уродливой, когда ты видишь меня.

– Что за чепуха, Пат! – Я встал. – Ладно, будь по-твоему. Прогуляюсь немного с Антонио. К двенадцати вернусь. Надеюсь, моя лыжная вылазка обойдется без переломов костей.

– С лыжами ты быстро освоишься, дорогой. – Ее лицо стало спокойным – выражение боязливой напряженности исчезло. – Ты очень скоро научишься замечательно кататься.

– А у тебя почему-то всегда охота очень скоро и замечательно выпроводить меня отсюда, – сказал я и поцеловал ее. У нее были влажные и горячие руки, а сухие губы потрескались.

Антонио жил на втором этаже. Он одолжил мне пару ботинок и лыжи. Все подошло – мы с ним были одинакового роста. Мы пошли на учебную поляну за деревней. По дороге Антонио внимательно посмотрел на меня.

– При повышении температуры больные начинают нервничать, – сказал он. – В такие дни здесь творятся странные вещи. – Он положил лыжи перед собой и закрепил их. – Самое страшное – это ожидание и полная невозможность что-либо предпринять. От этого больные лишаются последних сил, теряют рассудок.

– Здоровые тоже, – ответил я. – Потому что присутствовать при сем и быть совершенно бессильным…

Он понимающе кивнул.

– Иные туберкулезники занимаются трудом, – продолжал он, – другие прочитывают целые библиотеки. Но немало и таких, которые ведут себя просто как школьники: стараются удрать с мертвого часа, как в детстве убегали с уроков физкультуры, а завидев на улице врача, трусливо ухмыляются и прячутся в какой-нибудь лавочке или кондитерской. Тайное курение, тайная выпивка, запретные вечеринки, сплетни и всякие дурацкие проделки – все это якобы спасает их от пустоты. И от правды тоже. Я назвал бы это довольно игривым, легкомысленным, но вместе с тем, пожалуй, и героическим пренебрежением к смерти. Впрочем, в конечном счете это все, что им остается.