Георгий Соколов - Нас ждет Севастополь
После обеда Уральцев напомнил Глушецкому:
— Ты обещал поводить меня по Севастополю. Я буду видеть город, каков он сейчас, а ты должен рассказать, где что было.
— Завтра, в конце дня, — сказал Глушецкий. — Командир бригады поедет в город, обещал взять и меня.
— Попрошусь и я. Надеюсь, не откажет.
— Думаю, что нет.
В штаб Глушецкий и Уральцев пошли вместе. Прощаясь с Крошкой, Уральцев сказал ему в утешение:
— Не горюй, Анатолий. Благодари судьбу за то, что только кожу с носа содрало. Было бы хуже, если бы оторвало нос.
Крошка сердито отмахнулся:
— Этого еще не хватало.
Вечером Глушецкий пошел на КП командира бригады.
Не прошло и часа после того, как стемнело, а ему уже звонил Ромашов.
— Твоим ребятам повезло. Немец сам пришел к ним, — радостно сообщил он. — Ведут его к тебе. Моих разведчиков можно отозвать?
— Пусть действуют.
Вскоре на КП показались разведчики с пленным.
Кондратюк, весело поблескивая глазами, подбежал к Глушецкому, доложил как положено и рассказал вот что:
— Начали мы ползти. Смотрим, навстречу кто-то. Мы затаились. И вдруг слышим: «Товарищи, не стреляйте. Я сдаюсь в плен». Подполз и говорит: «Срочно ведите меня к командиру». Вот привели.
Глушецкий подошел к пленному, всмотрелся и вдруг обнял его с восклицанием:
— Кого я вижу! Дорогой Карл!
Это был Карл Вольфсон — тот самый немецкий офицер, которого разведчики Глушецкого в сорок втором году поймали около Феодосии и которого несколько месяцев назад переправлял он в Крым с заданием.
Вольфсон нетерпеливо сказал:
— Скорее, скорее к командиру.
Глушецкий по телефону доложил Громову, и тот выслал за пленным легковую машину. Вскоре Вольфсон и Глушецкий были в комнате у полковника. Глушецкий рассказал ему, что это за офицер, и Громов с любопытством рассматривал его, пока тот говорил.
— Гитлеровскому командованию, — торопливо рассказывал Вольфсон, — известно, когда вы начнете наступление — завтра после двенадцати дня. Это устраивает генерала Бемэ. Дело в том, что он получил приказ об эвакуации. Саперы должны удерживать вал до четырех утра, а потом пустят в действие метательные аппараты и отойдут в бухты для погрузки на суда. Суда придут из Румынии, погрузка войск начнется в два часа ночи. Для командования на аэродроме подготовлено несколько десятков транспортных самолетов. К утру на мысе Херсонес не останется ни одного немца и румына. Вы понимаете, что это значит?
— Да, понимаю, — нахмурился Громов и затеребил бородку. — Сейчас свяжусь со штабом армии, доложу… Глушецкий, бери мою машину и вези этого офицера в штаб армии.
Было 20.00, когда Громов получил приказ о том, что начало атаки переносится на два часа ночи. Атаке будет предшествовать часовая артиллерийская обработка всего мыса.
Точно в час ночи загрохотали более двух тысяч орудий и минометов. Шквал огня прошел по всему мысу, не оставив ни одного клочка земли нетронутым. Взлетели на воздух проволочные заграждения, минные поля, метательные аппараты, огнеметы, машины, пушки. Гитлеровцы метались в поисках укрытий и не находили их, везде их настигал огонь. Самолеты, приготовленные к отлету, были повреждены. А в это время надводные и подводные силы Черноморского флота вышли на перехват вражеских кораблей. В эту ночь ни один корабль не прорвался к мысу Херсонес.
В два часа ночи вверх взвились ракеты — сигнал к атаке. Мощной лавиной, как грозный девятый вал, устремились солдаты и матросы вперед. Они смяли боевое прикрытие на земляном валу и с криками «Ура! Полундра! Бей недобитых!» рванули к бухтам. Туда же побежали и гитлеровцы, еще надеясь на что-то. Но обещанных транспортов там не оказалось. В панике многие гитлеровцы пытались отплыть от берега на бочках, плотах, связанных банках из-под бензина, на досках. Но их настигали меткие пули советских солдат и матросов.
На рассвете сопротивление противника было окончательно сломлено. С мыса потянулись колонны пленных немцев и румын. На аэродроме был взят в плен командующий 17-й немецкой армией генерал Бемэ.
В 9 часов 45 минут на мысе Херсонес прозвучал последний выстрел.
Бои в Крыму закончились. Двухсоттысячная гитлеровская армия перестала существовать.
Так завершилась еще одна классическая операция Советской Армии во время Великой Отечественной войны. Длилась она всего 35 дней — с 8 апреля по 12 мая.
Глушецкий, Семененко и Кондратюк стояли в обнимку на обрывистом берегу и смотрели, как из-под скал нескончаемым потоком поднимались вверх с поднятыми руками немецкие и румынские солдаты и офицеры.
А около берега плавали сотни трупов. Ленивые волны то подкатывали их к самой кромке берега, то оттаскивали дальше. Руки и ноги у мертвецов шевелились, казалось, что это не мертвецы, а усталые люди, которые никак не могут выбраться из воды.
— Я не могу смотреть на такое, — сказал Семененко, отворачиваясь. — Муторно на душе.
Глушецкий взволнованно сказал:
— Ну вот, друзья, мы вернулись. Около двух лет тому назад мы сидели под этими скалами, а теперь пришли сюда победителями.
Внизу теперь гитлеровцы. Но нам не надо забрасывать их гранатами, обрушивать на них скалы, как тогда делали они…
— Интересно, может быть, и сейчас кто сидит под скалами, не хочет сдаваться в плен? — задался вопросом Кондратюк.
— Мабуть, найдется, — ответил Семененко, но тут же добавил: — Не выдюжат, дух не тот.
— Я тоже так думаю, — усмехнулся Кондратюк. — Нет у них идейной закалочки. Кишка тонка…
— Нам треба спуститься вниз, — сказал Семененко и вопросительно посмотрел на Глушецкого. — Там закопаны списки, ордена, партийные и комсомольские билеты. Треба их вызволить.
— Спустимся, но только не сейчас, — отозвался Глушецкий. — До вечера берег очистят от пленных, а утром спустимся.
— Моя медаль там, — заметил Кондратюк.
С горечью в голосе Глушецкий сказал:
— Не все мы дошли сюда… Нет Гучкова, многих нет… Не дошла Таня…
Какая-то спазма перехватила горло, когда произнес имя Тани. «Что я скажу Виктору при встрече?» — подумал он. В какой-то степени Николай винил себя в ее смерти. Ведь мог уберечь девушку. Зачем было посылать больную, слабенькую в штурмовую группу?
Подошел Уральцев.
— Как самочувствие, победители? — весело спросил он и, не дожидаясь ответа, сказал: — Николай, тебя разыскивает полковник. В город поедем.
Наконец-то! У Николая радостно екнуло сердце. Скорее, скорее на Корабельную сторону, к родному дому, где, может быть, ждет его отец.
Он, конечно, не знал, что в его доме уже поселились жильцы, которым сказали, что тут жил предатель, удравший в Румынию.
Пройдет еще немало времени, прежде чем Николай узнает о судьбе своего отца, о людях, которые не склонили головы перед ненавистным врагом.
Майское солнце щедро поливало перепаханную снарядами израненную землю. Когда-то мыс Херсонес в майские дни зеленел и пестрел полевыми цветами. Не было сейчас ни травы, ни цветов, ни низкорослых дубков. Вместо них на опаленной земле валялись трупы, перевернутые и искореженные машины и орудия. Да брели колонны пленных, которых не радовало ни теплое майское солнце, ни голубая даль моря. Пленные брели с опущенными головами.
— А тихо как, — с каким-то удивлением произнес Уральцев, оглядываясь. — С непривычки даже как-то не по себе.
— Мир пришел на крымскую землю, — сказал Глушецкий.
— Да, мир, — подтвердил Уральцев. — Но война продолжается.
— Придет мир на всю планету.
— Доживем ли? — задумался Уральцев и тряхнул головой: — Доживем, Коля, доживем. После войны я в гости приеду к тебе.
Они в обнимку пошли на КП командира бригады.
На берегу остался Кондратюк. К нему подошел Логунов. У него не только голова перевязана, но и левая рука.
— Давай, Федя, попрощаемся, — сказал он. — Пойду в санчасть. Может, в госпиталь отправят. Мне не хочется покидать бригаду, да разве с медиками поспоришь. Но из госпиталя все равно в бригаду вернусь.
— Испятнали тебя, как кобеля после драки, — сочувственно произнес Кондратюк. — А мне везет — за войну ни одной царапины.
— Заговоренный, наверное.
— Может, и так. Я провожу тебя до санчасти.
Они вышли на дорогу. Навстречу шла колонна пленных немцев. Их было не менее сотни. Сопровождали их матросы — один спереди, один сзади и двое по бокам. Логунов и Кондратюк сошли с дороги, чтобы пропустить колонну. Немцы брели медленно, с опущенными головами. Почти у всех заросшие, серые лица.
— Отвоевались, — со злорадством сказал Логунов и даже сплюнул.
Лицо одного солдата, когда он посмотрел в сторону матроса, показалось Логунову удивительно знакомым. Кто бы это мог быть? И вдруг вспомнил. Это же обер-лейтенант, который допрашивал и пытал его в Новороссийске, когда попал в плен во время боя за детские ясли. Но почему он в солдатском обмундировании? «Замаскировался, гад!» — догадался Логунов. Он подбежал к одному матросу, сопровождавшему пленных, и торопливо стал объяснять:
