Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели
К вечеру этого же дня, когда я немного выспался, на наш аэродром привезли тела этих самых погибших коммунистов, наших товарищей — летчиков: Анатолия Швеца и штурмана одного из легких бомбардировщиков — тело пилота сгорело дотла. Это был высокий красивый мужчина, с синими глазами, похожий на Тухачевского, очень спокойный по характеру, хороший товарищ и храбрый летчик. К сожалению, не помню его фамилию. А с Толей Швецом мы воевали с самого начала. Это был коренастый, медвежьего телосложения, с толстой шеей, слегка неповоротливый, с добрым мягким характером, молчаливый, очень надежный и стойкий в бою, но, к сожалению, слегка флегматичный, редко вертевший головой в разные стороны, а главное, — не желавший понять этой своей главной ошибки, несмотря на все мои замечания, парень. Я хорошо знал Толю, одно время со своей женой — москвичкой они жили в одной квартире с моей семьей. Незадолго до своей гибели он вернулся из госпиталя, получив ранение во время одного из вылетов в конце марта. Помню, сел самолет на лыжах, а Толя не вылазит из кабины. Мы подошли к нему, а он не может стать на ноги: эрликоновский снаряд разорвался между его ног прямо в кабине и пронзил осколками мякоть. Когда мы вытащили его из кабины, то унты были полны крови. Летчики подхватили его, положив руки на свои плечи, и понесли как большого доброго мишку, сходство с которым усиливали крупные черты лица.
Если разбираться в причинно-следственных связях, то смерть Толи, конечно же, на совести Тимохи Сюсюкало, наблюдавшего с земли, как нас избивают в воздухе, но так и не поднявшего в бой первую эскадрилью. Командир первой эскадрильи Женя Мельников даже сам хотел взлететь нам на помощь, но Тимоха ему не разрешил.
Когда я в лоб спросил Тимоху о причине его поведения, то он отделался смешками да ужимочками и своей любимой поговоркой по поводу войны без потерь не бывающей, выпячивая свою геройскую грудь колесом, украшенную орденами Ленина и Красного Знамени, полученными за Испанию, которая оказалась сущими шуточками, по сравнению с кашей, заварившейся на нашей собственной земле. Мы похоронили своих друзей по всем правилам воинского ритуала, под залп салюта. После похорон кусок не лез никому в горло, и все сидели будто окаменевшие.
Но этот бой стал важной вехой в моей биографии летчика: он показал, какие нагрузки еще придется выдерживать в ходе этой войны и где предел моих возможностей. Ведь летчик должен знать свой организм, как и мотор самолета. Этот бой стал для меня своеобразной точкой отсчета — если человеку легче переносить трудности, зная, что было хуже, то и летчику легче побеждать врага, зная, что были испытания и посерьезнее.
Самый тяжелый за всю войну мой воздушный бой уходил в прошлое, и постепенно, как у нас обычно бывало, стали появляться его «истинные» герои, которые сидя на земле, оказывается знали, как и что нужно было делать. 15 мая в нашу эскадрилью, которая базировалась отдельно от штаба 43-го истребительно-авиационного полка, прибыли Тимоха Сюсюкало и Гога Щербаков. С важным видом Тимоха принялся делать разбор боя, который наблюдал с земли и указывать, что это было не так, а то не эдак. Тимоха постепенно оправился от пережитого на земле испуга и вошел в раж, устраивая нам форменный разнос.
Мы долго терпели Тимохин словесный блуд, но потом я не выдержал и все-таки поинтересовался: так почему же, собственно, не поднялась нам на помощь первая эскадрилья? Тимоха заюлил и стушевался. Окончательно загнал его в угол Вася Шишкин, который прямо обвинил Тимоху, бросившего нас в бою. Герой Советского Союза был фигурой, и Тимоха окончательно, как говорят китайцы, потерял лицо. Однако своего собутыльника решил активно поддержать батальонный комиссар Гога Щербаков. Похлопав для порядка себя ладонями по опухшей от пьянства физиономии, он подошел ко мне после разбора нашего полета и принялся, сделав серьезную мордашку, читать мне идеологическую мораль, о том, что я не обеспечил партполитработу и высокий боевой дух эскадрильи, в результате чего имеется боевая потеря, в воздушном бою погиб кандидат в члены ВКП(б), лейтенант, товарищ Анатолий Швец. Должен сказать, что демагогия подобного рода являлась обычной уздой для строптивых комиссаров. Что отвечать на возведенные в ранг закона рассуждения, подобные исследованию влияния света луны на загробный мир. Но для наших отцов — командиров денек выдался не из удачных. Мы все были взвинчены до предела и явно рвали узду. Выслушивать идеологическое му-му от пропойцы и труса, хотя и вышестоящего комиссара, у меня, чуть не погибшего в бою и готового лететь в новый бой, не было никакого настроения. Я довольно резко спросил Гогу, сколько боевых вылетов он сделал за войну и сколько провел воздушных боев с самолетами противника? Рожа Гоги сразу вытянулась. Потом он овладел собой и фальшиво захохотал, переводя разговор в русло шутки о том, что немцы наломали хвоста нашей эскадрилье. Я посоветовал Гоге не болтаться по аэродрому, а летать на боевые задания. На этом мы и расстались. Должен сказать, что это были с моей стороны опасные разговоры. Наши штабные и идеологические гниды умели и любили сводить счеты со строптивыми. У них были для этого все условия: время, неограниченная власть, демагогия, вошедшая в закон, да и безотказное НКВД, в конце концов, которому нужно было выполнить план по трусам и паникерам. Однако, всякому терпению есть предел. Кроме всего прочего, после этого разговора я понял, что повышать меня в должности будут только в самом крайнем случае, что для офицера немаловажно.
А как умеют наши быдлячки, пришедшие к власти, расправляться с крикунами, перехватившими у партии ее острое монопольное оружие, большевистскую критику, мне было известно еще на примере ахтарского уличного оратора Егора или Йорки, Шляхова. На протяжении нескольких лет он не давал спокойно жить местной партийной аристократии, неустанно ее разоблачая с большевистских позиций. Что только не делало районное руководство, желая заткнуть Йорке рот, но он всегда так аргументированно ссылался на последнее выступление товарища Сталина, что подкопаться к нему было просто невозможно. Да и был прав по сути — наши местные начальнички демонстрировали чудеса тупости и бесхозяйственности. Народ бурчал и видел в Йорке Шляхове своего заступника, избрав его в единственный выборный орган, якобы не имевший прямой коммунистической направленности — профсоюзы, а потом, когда коммунисты с большим трудом выгнали его из профсоюзов, то ему, по желанию населения, доверили раздачу продовольственных карточек, сделав начальником соответствующего бюро. Здесь Йорка демонстрировал, ко всеобщему удовольствию, чудеса коммунистической принципиальности, отказав в выдаче хлебной карточки даже собственной матери, как неработающей. Когда наши зажравшиеся партократы убедились, что земные блага Йорку не интересуют, они просто организовали на него донос, и в 1937 году «Черный ворон» ночью подъехал к дому Шляхова, и он исчез неизвестно куда. Последнее слово все равно осталось за структурами, с которыми, с их же позиций, пытался бороться честный коммунист Йорка Шляхов. Атаки эти были бесперспективны. Какая может быть идеология у партии, живущей по законам мафии?
Действуя именно по этим законам, Тимоха Сюсюкало и Гога Щербаков, видимо, все же решили сломать рога нашей строптивой эскадрилье и ударить нас козырным тузом. 16 мая на наш аэродром прикатил сам автор «гениального» плана налета на немецкий аэродром, о наличии на котором группы Рихтгофена мы узнали от заблудившихся и плененных летчиков «Мессершмиттов». Сам Зайцев мало разбирался в тактике воздушного боя и возможностях нашей техники, как правило, строптивых летчиков не назначали на должности командующих, за редкими исключениями, наподобие Хрюкина, а делали ими начальников штабов, которые проявляли способности ловких царедворцев. Судя по манерам и ухваткам, Зайцев тоже был со стороны. Его оценки и рассуждения по поводу минувшего боя не могли вызывать ничего, кроме улыбки у всякого летчика. Он рассуждал на уровне главного биллиардиста Союза Семы Буденного. Но чисто внешне все было поставлено солидно. Зайцев проводил индивидуальные беседы с каждым летчиком, участвовавшим в бою, делая при этом строгое лицо, надуваясь и отпуская глубокомысленные замечания. По-видимому, Тимоха и Гога уже навели его на меня, как главного бунтаря и закоперщика, да и не станешь же ругать Героя Советского Союза Васю Шишкина. Потому Зайцев заявил, что я, как командир сковывающего звена, не проявил инициативы и находчивости в бою и не атаковал взлетающих с белгородского аэродрома истребителей противника, что могло бы существенно повлиять на исход воздушного боя.
Рассуждения нашего бравого генерала напоминали стратегические замыслы мальчишки, играющего в солдатики, и я не выдержал, ввязался в дискуссию, объяснив командующему, что, во-первых, возможности нашей техники абсолютно не позволяли успеть к моменту взлета «Мессеров» — чтобы опуститься с двух тысяч метров до бреющего полета, требуется немало времени. За это время уже поднявшиеся в воздух немцы посбивали бы все наши бомбардировщики, которые я не имел права бросить, согласно Боевому Уставу ВВС. Это наверняка закончилось бы военным трибуналом и расстрелом. Такие маневры, какие предлагает нам командующий, по силам лишь фантастическому кораблю каких-нибудь марсиан. Единственный выход из этой ситуации был бы пустить впереди нас, прикрывающих бомбардировщиков, нашу первую эскадрилью, оставшуюся на земле — для блокирования взлета самолетов противника, до чего стратеги из штаба армии допереть не могли. Командующий на все мои аргументы отвечал примерно следующее: «А может быть, немцы и не сбили бы наши бомбардировщики…. А может быть, вы все-таки успели — бы». О чем было говорить с этим «стратегом»? Должны были пролиться еще целые реки крови, пока на хотя бы основные посты в нашей армии были поставлены более-менее компетентные люди, а не «теоретики», привыкшие лизать задницу вышестоящим. Впрочем, я ничего другого и не ожидал от Зайцева, утверждавшего — в результате того, что я не сумел сковать десяток «Мессершмиттов», сбили наш бомбардировщик. Я вежливо напоминал этому дуралею, что немцев, огневая мощь которых превосходила мою примерно в сто раз, было в десять раз больше, но он как попугай, продолжал твердить свое.
