Юрий Тарский - Испытание огнем
Он не дал мне закончить:
— Какое нам дело до них?! — И приказал: — Заменяйте.
Вынув из сигнальной ячейки новый флаг, я пошел к флагштоку. Флаг был огромный, шелковый. Мы берегли его и поднимали только по праздникам.
Я спустил наш старый, разлохматившийся по краям флаг и стал привязывать к фалу новый. Командир крикнул:
— Не торопись, сказано было!
На торпедных катерах засуетились. Головной катер дал ход. Следом за ним двинулись еще три. У нас за кормой они разделились на пары и стали подходить к правому и левому бортам лодки. На их мостиках и палубах было людно. Уже можно было разглядеть лица.
Я посмотрел на командира. Он вытянулся, левую руку сунул в карман, правую — за борт кожанки.
Обернулся ко мне, словно мой взгляд почуял. Наши глаза встретились. Он покачал головой — дескать, “все в порядке” — и снова повернулся к фашистам.
Лодка вздрогнула, застонало железо. То причалили катера.
Командир взял руку под козырек и торжественно, как на утреннем подъеме флага, скомандовал:
— Военно-морской флаг поднять!
Я потянул за фал. У вершины флагштока ветер подхватил и рывком развернул полотнище. Словно белокрылая чайка, взметнулось оно над морем.
Гитлеровцы, хохоча, посыпали к нам на палубу. На мостике показался первый… Это был офицер. Он тяжело дышал, сизое, без кровинки лицо его было потно, ко лбу прилипли спутанные волосы. Фашист что-то кричал, широко разевая рот.
Когда он поднялся над мостиком по пояс, командир шагнул ему навстречу и выбросил вперед руку с пистолетом. Осечка! Тогда командир размахнулся и что было сил швырнул пистолет в физиономию офицера. Тот всплеснул руками и, увлекая поднимавшихся следом за ним, полетел с трапа за борт.
Командир подскочил к люку и крикнул:
— Смерть фашистам! За Ро…
В глубине лодки ахнуло. Из люка вырвался раскаленный воздух и огонь. Палуба под ногами вспучилась, поднялась дыбом…
Юрий Васильевич откинулся на спинку кресла и провел ладонями по лицу, будто хотел стереть то страшное, что стояло сейчас перед его глазами.
Кто-то спросил тихо:
— А дальше?…
— Ничего не помню, — покачал головой Андреев. — Меня подобрали краснофлотцы-сигнальщики, их пост на маяке был. Они видели наш бой. Только один вражеский катер и успел отскочить от лодки. Два разнесло в щепки, а третий так изуродовало, что гитлеровцы сами затопили его — видно, не надеялись довести на буксире до своей базы.
— Ну, а потом? Потом что было? — перегнулся через стол молоденький старшина-оператор.
— Потом? Добрался до базы, получил назначение на другую лодку и продолжал воевать, — просто ответил Андреев.
Он взглянул на часы, хмыкнул и, поднимаясь, сказал:
— Засиделись, однако. В пять тридцать всплывать…
Романтики
Нос подводной лодки зарылся глубоко в воду. Волна с завитками пены на гребне взобралась на палубу, пробежала по ней и, гулко ударившись о рубку, обдала брызгами всех, кто находился на мостике.
— Остров справа сорок! — выпалил сигнальщик, протянув руку к багряному зареву на горизонте.
Федосов, командир лодки, довольно крякнул, вытер большим платком мокрое лицо и поднес к глазам бинокль.
— Верно. Он самый!
Туман рассеялся, и теперь открылся весь горизонт. В ярко-оранжевом мареве виднелись сопки острова Четырех ветров. Облака, повисшие шапкой над их зубцами, налились багрянцем.
Солнце медленно погрузилось в океан, и тотчас колеблющиеся розовые полосы, пробегавшие по воде, поблекли и стерлись. Смеркалось. В небе одна за другой загорались звезды.
Лейтенант Карпухин не удержался, воскликнул:
— Красота какая, а?!
На его круглом веснушчатом лице в этот миг отразились и восторг и изумление. Скоро полгода службы Карпухина на Тихом океане, а он не перестает удивляться сказочно буйной мощи природы. Нет, не видал он на Черном море, где плавал прежде, таких восходов и закатов.
— Красота — это верно, только проку от нее не будет, — грубовато ответил Федосов. Он повернулся спиной к ветру, ловко прикурил папиросу и пояснил: — Шторм идет.
Карпухин огляделся, пожал плечами. Ничто: ни небо, ни море — не говорило о близкой буре. Легкий бриз обдувал лицо. Всходила луна, и темно-синее звездное небо подсвечивалось ее мирным сиянием.
Федосов перехватил откровенно недоверчивый взгляд лейтенанта и усмехнулся. Как расскажешь о десятках мельчайших признаков приближающейся непогоды? С ними знакомит опыт и только опыт. Впрочем, и барометр показывает бурю и метеостанция передала уже штормовое предупреждение.
— Если начнется шторм, уйдем под воду, и все дела, — улыбнулся Карпухин. — И пусть себе гудит наверху.
Командир поджал губы, сказал строго:
— Под воду нельзя. Приказ: занять точку залпа в надводном положении.
Обведя биноклем горизонт, Федосов приказал:
— Передайте старпому, чтобы проверил крепление грузов по-штормовому. Сами пройдите с ним по отсекам.
Карпухин, застучав по балясинам трапа, исчез в рубочном люке и через несколько минут отправился со старшим помощником командира по всем помещениям лодки. На обратном пути он заглянул в четвертый отсек: его внимание привлек бас Бурова, любителя поговорить на самые разные темы.
Сейчас этот матрос, коренастый, широколобый, с насмешливыми озорными глазами, посмеивался над своим приятелем Тарасом Ткачом, планшетистом станции наведения и признанным корабельным поэтом. Маленький подвижной Ткач ерзал на скамье, всплескивал руками, иронически хмыкал, слушая утверждения Бурова, будто в век атома и ракет нет места для героизма рядовых людей. Все-де предусмотрено всемогущей наукой и зоркой техникой безопасности, все разложено по полочкам, записано в инструкциях, и человеку остается одно — нажимай в срок нужные кнопки. Какое уж тут геройство!
— Загибаешь, Володька! — Ткач пристукнул кулаком по столу. — Сейчас хоть и мирные дни, а многие, как в Отечественную войну…
— Ого! — засмеялся Буров. — Это сейчас-то?
— А что? Не только, как ты говоришь, космонавты, пограничники или летчики героизм проявляют…
— Кто же еще, Тарасик? Может, романтики в мечтаниях? Или поэты?
— Зачем ты так?! — возмутился Ткач. — А подвиг паровозного машиниста? Сотни людей спас, жизнью рисковал для них.
— Или полярники? — поддержал Ткача старшина радиометристов.
— То все дела исключительные, редкие случаи, — не сдавался Буров.
Ткач упрямо нагнул голову.
— Ох, кокетничаешь ты! Сам не веришь своим словам.
Буров вприщур глянул на него:
— Это и есть твои факты?
— Да фактов хоть отбавляй, — обозлился Ткач. — Разве не геройство, когда токарь, как ты говоришь, “простой работяга”, дает за смену три дневные нормы?… А Надежду Загладу возьми… Или Валентину Гаганову — тоже простые люди, обычные…
Буров, словно защищаясь от натиска, выставил перед грудью ладони.
— А ты Цицерон! — начал он шутливо и с горячностью зачастил: — Я и сам по две нормы на ЗИЛе давал. Придумал одно приспособленьице к своему фрезерному — и за милую душу давал. И чего ж тут особенного? Разве это высота для настоящего геройства? Обычная работа.
— Так уж и обычная? — вмешался Карпухин, внимательно следивший за словесным поединком товарищей. — Может, коллектив у вас был скучный, товарищ Буров?
— Это у нас-то? На ЗИЛе? — взвился Буров. — Коллектив — на пять с плюсом! К примеру, машину мы новую на конвейер ставили. Предложений разных было — не сосчитать. А нам деталька попалась “высшей степени трудности”, как говорил Пал Антоныч, наш мастер. Три ночи с дружками не спали, бумаги пропасть извели на схемы и чертежи, а все же додумались…
— До чего? — съязвил Тарас.
— Две нормы с лишком стали давать и красные флажки над нашими станками повесили… Но все это не то, товарищ лейтенант, — спохватился Буров. — Я и насчет нашей службы скажу. Разрешите?
Карпухин кивнул.
— Тут некоторые военные себя капитанами Немо воображают, о черной океанской бездне и единоборстве с тайфунами стишки кропают, обо всяких морских опасностях и прочей романтике. А где они, эти опасности? Третий год служу и что-то не замечал. Кругом техника. Тут тебе и электроника, и радиолокация, и гидроакустика. У меня вон даже станция сама себя защищает от опасности. Будто ящерица, которая отбрасывает хвост, чтобы спасти жизнь, мигом отключает поврежденные блоки… А тайфуны и штормы?! Да теперешнему кораблю — ну хотя бы взять наш, — что ему шторм или ураган? Ерунда!
Вдруг в репродукторе корабельной трансляции что-то забулькало, щелкнуло несколько раз, и в притихшем отсеке раздался строгий голос старпома:
— Заступающим на вахту приготовиться! Заступающим на вахту…
Матросы торопливо расходились по своим отсекам.
