Александр Скоков - На всех была одна судьба

Не для девичьих рук этот груз – онемевшие пальцы вот-вот разожмутся, но ноги бегут, и только один страх – не оступиться в темноте, не поскользнуться. Бывали налеты один за другим, всю ночь с носилками вниз-вверх, снова вниз… По инструкции, после отбоя тревоги раненые должны находиться на своих отделениях, под наблюдением медиков. В госпитале, военном учреждении, приказы выполнялись неукоснительно.

Голод стал вгрызаться в Ленинград с первых недель блокады. В семье Разумовских, как и у многих горожан, не было никаких продуктовых запасов. Мама, Татьяна Максимовна, стыдила «паникеров», убеждала, что ни при каких обстоятельствах огромный город не останется без хлеба. Худо-бедно, но хлеб будет. В блокадном городе остались все Разумовские: Самсон Львович, Татьяна Максимовна, сестра Мира и четырнадцатилетний Лёва.

В ноябре-декабре смертельная черта приблизилась к семье, Лида чувствовала, что без ее помощи домашним не выжить. Она дала слово себе: хлеб, свою норму, не есть – копить для родных. Обходиться супом и крохотной порцией каши, которую она тоже делила, откладывая в банку. Блокадным хлебом делилась с родными не только она, и руководство госпиталя, видя, как слабеют девушки, запретило передачи – физическая работа требовала немалых сил.

Однажды, когда сестра Мира пришла к проходной госпиталя в условленный день, строгий старшина попытался отобрать у Лиды хлеб, усомнившись, что это именно ее пайки. Лида вцепилась мертвой хваткой в портфель. Как! Ее заподозрили в том, что она может украсть? Никогда в жизни она не взяла чужое и не возьмет!

Заснеженный, промороженный, без единого огонька, затемненный Ленинград встречал первый блокадный Новый год. В кромешной тьме весь госпиталь, одна коптилка на весь этаж на столе дежурной медсестры. Пробираться по коридору можно только на ощупь, цель – телефон, если разрешат позвонить… До войны в квартире Разумовских часто звонил черный ящичек на стене. Семья жила с соседями дружно. И если просили позвать кого-нибудь из соседей с другого этажа, Лида или Лёва бежали и на первый этаж, и на пятый… В декабре телефонная связь еще действовала, и Лида узнала от мамы главное – все живы и даже отметили Новый год, сварили студень из столярного клея.

В феврале, после небольших прибавок хлеба по карточкам, положение в городе почти не изменилось. Для истощенных, едва передвигавшихся людей требовалось полноценное питание, но Дорога жизни через Ладогу могла пока поддерживать обеспечение на минимальном уровне. На скудном пайке были фронт, флот, оборонные заводы, госпитали. Голод изнурял, все труднее становилось дотянуть до пересмены суточные дежурства. Особенно тяжело ночью, в ледяном коридоре, на посту. Позади – день на ногах: уколы, перевязки, уход за тяжелоранеными. Голова, отягощенная сном, все ниже склоняется к столу. Спать на посту нельзя, только бы закрыть глаза на минутку!

В детстве ей ни разу не пришлось побывать на море, погреться под южным солнцем. И вот наконец море рядом, пляж, знойный день и особенно жарко голове… Сон отлетает прочь – заиндевевшие стены коридора, огонек коптилки, от которого тлеет на голове шапка. С дымящейся ушанкой скорей во двор – зарыть ее в снег, подальше от глаз придирчивой старшей медсестры. Не дай бог узнает! Без шапки в такую стужу нельзя, кто-то пожалел сестричку, выручил.

Голод убивал и пожилых, и молодых. Подруга Лиды, медсестра Хая, закончила перед войной исторический факультет Университета. Длинными ночами, спрятав озябшие пальцы в рукава шинелей, они дежурили на посту возле стола с коптилкой и говорили о своей будущей работе, о школе. Не обмолвившись ни с кем о том, что у нее порок сердца, Хая работала, как все, и обострение болезни не могли остановить никакие меры, никакие лекарства…

Угасал, приближался к последней черте и Лёва, младший брат Лиды. Получив разрешение начальника госпиталя (только с его разрешения можно было покинуть территорию), с хлебом, крохотным брусочком масла – накануне по талонам выдали за месяц «жиры» – они спешили на 3-ю Красноармейскую с сестрой Мирой, которая и сообщила, что брат умирает.

Отекший, неузнаваемый, с глазами-щелочками, он ничем не напоминал того веселого непоседливого подростка. Стульев в комнате не было – сожжены; пустые книжные полки – только несколько томиков любимого Тургенева…

Вспыхивают странички, нагревая железо «буржуйки», тает в ложке масло, теплым становится хлеб… Не опоздали, успели, вернули к жизни, в которой были потом и поправка, и фронт, и тяжелое ранение с потерей руки – что не помешало после войны закончить высшее Мухинское, стать художником, скульптором.

У центрального входа Московского парка Победы посетителей встречает скульптурная группа – молодая женщина и летчик в шлеме. И едва ли кто знает ныне, что фигуру летчика изваял он, Лев Разумовский – тот подросток, которому ложка теплого масла и ломтик хлеба из рук сестры вернули жизнь.

В августе – сентябре 1941 года, когда до окраин Ленинграда оставался один бросок, враг был остановлен не численным перевесом наших войск, техники – город оборонялся из последних сил, – решающими оказались сила духа, стойкость защитников. В госпитале понимали, что лечат не только лекарства – есть нечто более действенное, чем порошки и микстуры.

Ночью коптилка мерцает в коридоре на сестринском столе, в обход по палатам медсестры идут с лучиной, поставленной в банку. Вернувшись на пост после обхода, Лида узнаёт, что ее вызывает комиссар госпиталя. По пустякам ночью вызывать не станут – значит, что-то важное.

Комиссар госпиталя майор Анисимов прост, в нем нет ничего командирского. Осунувшееся, болезненно-серое, как у всех блокадников, лицо; негромким, располагающим к беседе голосом напоминает папу. Предложение комиссара подготовить лекцию о поэзии, скажем, о творчестве Маяковского – явная нелепость. Кому сейчас, во мраке, холоде, под артобстрелом, нужны стихи? Только бы добраться после дежурства до койки, натянуть на себя все, что есть, и забыться, забыться сном. И раненым, скованным стужей, голодом, – им сейчас разве до стихов? Да, Маяковский – ее любимый поэт, но тот тяжелый, довоенного издания том ей просто не удержать в руках. От неотступного голода, недосыпа, изнурительного труда вспыхивает злость: читать лекцию ее никто не заставит – бессмысленная трата сил! А утром, впервые с начала блокады, Лида идет в библиотеку, листает знакомые страницы, берет карандаш…

И когда в палате, в полной тишине, уверенней, тверже становится ее голос и десятки глаз устремляются на нее из-под шапок, повязок, ловят каждый жест, каждое движение лица, она чувствует правоту комиссара Анисимова – для раненых сейчас эти строки важнее хлеба и тепла. Строки о мужестве, стойкости, отваге и любви. Да, о любви, которая живет в душе каждого. К матери, жене, подруге, к отчему дому, к нашей необъятной Родине, призвавшей их на защиту. Разве не о таких же испытаниях писал Маяковский: «Все и все для победы. И будет хлеб, и будет мир. И рухнут блокады беды»?

Дни и ночи дежурств – это не только уколы, раздача лекарств, выписывание назначений из медицинских карт. В любую минуту кому-то из раненых может потребоваться неотложная помощь. В ту ночь Лида возле коптилки занималась разлиновкой температурных листов. Внезапно возле стола появилась перевязочная сестра: в операционной срочно нужна для переливания кровь. Оставив на посту замену, вдвоем спешат в операционную. Кровь ей приходилось сдавать не раз, но к этому надо подготовиться, собраться с силами. В предоперационной ее быстро облачают с головы до ног во все белое и на каталке ввозят в комнату. 400 граммов крови спасают раненого, отводят беду. Час сна на каталке – и вот врач подводит к тому, в ком теперь и ее кровь. «Спасибо, сестричка», – шепчет едва слышно молодой командир.

Приходилось и охранять госпиталь, нести караульную службу на проходной, центральном посту. На морозе в фанерной будочке не спасает тулуп, надетый поверх шинели. За спиной винтовка со штыком, на поясе кинжал.

Кадровый военный старшина Лобанов, всегда подтянутый, в начищенных сапогах, поддерживает «железную дисциплину» во вверенной ему девичьей команде. По уставу часовой должен быть с винтовкой, кинжалом – стало быть, винтовку на плечо, на пояс кинжал. (За всю войну Лида выстрелила только один раз – с крыши центрального барака госпиталя в далекой Польше, в час Победы. Палили вверх все – раненые, врачи, медсестры… Кто-то вложил ей в ладонь пистолет, может, за нее и нажал спуск.) Окоченевшие руки никак не согреть в рукавицах, заледенели пальцы в сапогах 43-го размера, не помогают и газеты, в которые обернуты ступни. Ближе к полуночи морозный воздух режет вой сирен, снаряды падают совсем рядом – бьют по Невскому, по госпиталю, уж он-то нанесен на карты немецких корректировщиков. Здесь тоже фронт, здесь тоже гибнут. Во время такого же артналета погибли подруги Лиды – Саша Ходюк, Таня Осипова, тяжело ранена Валя Морозова, убит капитан Шапиро…