Андраш Беркеши - Последний порог
«Бедняжка, все-то тебя обижают», — подумала она и, поцеловав его, села на кровати.
— Думаю, если сегодня вечером приедет твой отец, будет настоящее представление, — заметила Андреа.
— Знаю. — Чаба пожал плечами: — Но ничего другого я сделать не могу. Ты же сама сказала, что я поступил правильно.
— Разумеется, правильно, но отец твой будет возмущен.
В отношении отца у Чабы не было никаких неясностей. Он с нетерпением ждал его приезда. Генерал, разумеется, никак не мог остаться безучастным к дружбе своего младшего сына с коммунистом.
— Конечно, он будет возмущаться. Я его понимаю. — Чаба сделал вид, что его это не очень-то и интересует, а сам ощутил, как внутри у него нарастает тревожное чувство, невольно подумал: Милану, быть может, уже переломали ноги в гестапо. В университете ходили упорные слухи, что в гестапо на допросах отнюдь не брезгуют подобными методами. Посмотрев на Андреа, он вдруг спросил: — Ты бы отказалась от меня, если бы вдруг узнала, что я коммунист?
— Конечно, не отказалась бы. Я уже думала о том, что не будет никакой беды, если тебя просто вышлют из страны.
— Я тоже об этом думал. Нам-то с тобой хорошо бы было, а вот моему отцу — нет.
Андреа опустила голову и кончиком указательного пальца начала выводить на одеяле какие-то затейливые узоры.
— Странно как-то все, — тихо проговорила она. — Мы серьезно любим друг друга. Вот уже десять дней мы живем с тобой как муж и жена. У нас даже ребенок может быть.
— Бывает и такое, — усмехнулся Чаба. — Месяца через полтора ты пришлешь мне письмо, в котором и сообщишь, что у нас будет ребенок.
— Боже упаси! Об этом я даже и думать не хочу. Что я тебе хотела сказать? Ах, да. Словом, мы с тобой взрослые люди. А когда я остаюсь одна, то порой начинаю думать, что в некоторых вещах я еще сущий ребенок, я просто многого не понимаю. Например, я до сих пор никак не пойму, почему у нас в Венгрии да и здесь, в Германии, все так боятся коммунистов. Каких только ужасов о них по рассказывают! А отец говорил мне, что во многих странах коммунистические партии существуют легально, а не в подполье, как у нас или здесь, в Германии.
— Где есть демократия, там есть и свобода, а здесь нет демократии, значит, нет и свободы. Берусь спорить, что ты не знаешь, что такое демократия.
— Собственно говоря, меня это не очень-то и интересует, — призналась Андреа. — Я не собираюсь заниматься политикой.
— А вообще-то, что тебя, собственно, интересует? — спросил Чаба, поворачиваясь на бок. И хотя он мысленно уговаривал себя, что ему не следует думать о Милане, он не мог этого сделать.
Не обращая внимания на то, что ему говорила Андреа, он продолжал думать о своем друге. «Милан, конечно, уже знает, что донес на него не кто иной, как Аттила. Интересно, что Милан сейчас думает обо мне? Убежден ли он в том, что я к этой подлости не имею никакого отношения?»
Были моменты, когда Чаба даже со злостью вспоминал о Милане. «И зачем ему понадобилось все это? Ну хорошо, он ненавидит Гитлера, ну и ненавидь себе на здоровье, но зачем же вступать в какую-то организацию? Каким же нужно быть наивным романтиком, чтобы надеяться, что они смогут как-то повлиять на происходящие в мире события! Почему же коммунисты не сделали этого тогда, когда их партия еще не была запрещена? Говорят, что их было очень много, несколько миллионов человек. А теперь, когда их по существу разбили, они вновь начинают действовать, создавать свои организации. Этого как-то сразу и не поймешь. Ну а Милан? Двадцатилетний парень, с трудом, выбился из низов, поступил учиться в университет, стал корреспондентом газеты. Даже дядюшка Геза и тот прочил ему большое будущее. А теперь сиди в сырой камере и медленно умирай, а может быть, его уже и в живых-то нет».
Андреа заметила, что Чаба не слушает ее — видимо, друг для него значит больше, чем она. На какое-то мгновение ее охватил страх, что она может потерять Чабу, и, может быть, навсегда. Ей хотелось плакать, однако, взяв себя в руки, она вылезла из-под одеяла и пошла в ванную.
Генерал-майор Хайду был извещен о деле Радовича через час после приезда домой. Ему дипломатично, но ясно намекнули, что его младшего сына Чабу не выслали из страны только из уважения к его, Хайду, прошлому и тому высокому положению, которое он занимает. При этом разговоре присутствовал и его шурин, подполковник фон Гуттен, который поручился за Чабу.
— Видите ли, господин советник, — обратился фон Гуттен к очкастому Шульману, который занимался в своем министерстве студенческими делами, — этому Радовичу удалось провести даже профессора Эккера, который на моих глазах признался в этом, так что нет ничего удивительного в том, что мой племянник тоже оказался, так сказать, обманутым.
Худой светловолосый чиновник сухо улыбнулся и закивал:
— Так точно, господин подполковник. Господин профессор признался в своем заблуждении. — Он разгладил рукой, украшенной перстнем, шелковый галстук. — Однако позвольте вам заметить, господин подполковник, студент-медик Хайду не признался в своем заблуждении, напротив, он даже сделал довольно-таки подозрительное заявление. — Чиновник посмотрел на лицо генерала, подергивающееся в нервном тике. — Сожалею, господин генерал, что мне приходится сообщать вам об этом, но это так. Развивая свою мысль, должен сообщить, что за подобное поведение любой подданный Германии на основании имеющихся у нас распоряжений был бы незамедлительно взят под стражу органами государственной безопасности.
— Я полагаю, — хрипло заговорил генерал, — будет лучше, если я немедленно посажу сына в поезд и отправлю его в Будапешт.
— Господин генерал, этого не следует делать, — запротестовал чиновник. — Мы гордимся тем, что в наших университетах и институтах обучаются дети из таких знаменитых семей. Это не только поднимает авторитет самого учебного заведения, но и является символом дружбы двух наших народов.
«Если бы этот паршивый шваб знал, как я ненавижу его, — думал про себя Хайду, — он наверняка не простил бы мне этого».
После ухода советника из дома генерала Эльфи подробно, не скрывая своей озабоченности, рассказала мужу о случившемся. Генерал выслушал жену не перебивая, а затем успокоил, сказал, что ничего страшного, собственно, не произошло, а с Чабой он сам побеседует.
Когда генерал вошел в комнату младшего сына, тот что-то читал. Он вежливо, но чуть-чуть сдержанно поздоровался с отцом, так как догадывался о цели его прихода. В некоторой степени он даже побаивался отца, хотя, откровенно говоря, это был, скорее, не страх, а чувство, похожее на стыд. Чабу несколько дней подряд мучили угрызения совести: ему не хотелось ни разочаровывать отца, ни тем более причинять ему боль.
Генерал Хайду был человеком образованным, начитанным, его отнюдь не случайно использовали на дипломатической службе, так как помимо вопросов военной политики он занимался исследованием в области военной истории; на его некоторые работы обращали внимание даже зарубежные историки. Генерал не скрывал, что его связывала дружба с графом Иштваном Бетленом, у которого он вот уже несколько лет был военным советником.
Генерал сразу же заметил душевное состояние сына, зная по опыту, что вывести его из этого состояния, достигнув при этом положительных результатов при разговоре, можно лишь с помощью дружеской беседы.
Хайду крепко обнял сына, как он обычно обнимал его, возвращаясь после долгого отсутствия домой, ничем не выдавая того, что уже знает об очень неприятном известии.
— У тебя довольно измученный вид, сынок, — сказал генерал, садясь в кресло у окна, — У тебя есть хорошая домашняя палинка?
— Сейчас подам, — ответил Чаба, доставая из шкафа бутылку и рюмки.
Они чокнулись, однако даже по-дружески спокойное поведение отца не обмануло Чабу. Но, как бы там ни было, Чаба несколько успокоился, так как по поведению отца понял, что разговор будет сугубо мужским, а он любил такие серьезные и откровенные беседы, хотя они и бывали довольно редко.
— Ну-с, а теперь перейдем к делу. — Генерал погладил подбородок, а Чабе показалось, будто отец чуть заметно улыбнулся. — Значит, Милана Радовича арестовали. — Чаба кивнул, — Я уже все знаю. У меня только что побывал советник Шульман и официально посвятил меня в случившееся, да и твою мать тоже. Видишь ли, сынок, я нисколько не виню тебя в этой истории, так как ты не мог по одному только поведению Радовича определить, что он коммунист и занимается подпольной деятельностью. Он умный, образованный и симпатичный парень. Я, например, тоже не мог подумать, что он член компартии. Однако я все же хотел бы задать тебе несколько вопросов, надеясь получить на них откровенные ответы. Ты знал, что он коммунист?
— Честное слово, не знал.
— Хорошо, сынок, мне этого вполне достаточно. — Генерал жестом показал, чтобы сын наполнил рюмки. Чаба с чувством некоторого облегчения повиновался. — Ничего страшного не произошло, — спокойно продолжал генерал. — Я знал, что ты так мне ответишь. Твое здоровье!
