Николай Вирта - Катастрофа
Однако, усмехаясь про себя, генерал-полковник усердно трудился над «Барбароссой». Созывается совещание начальников штабов групп армий и армий. Генерал-полковник докладывает о проблемах Восточной операции. Все готово. Ждут решения фюрера: когда?
Наконец фюрер назначает день: двадцать второе июня сорок первого года. Он снова истерически вопит о коммунистической опасности и борьбе двух идеологий. Он утверждает, что коммунист никогда не станет товарищем любого немца. Он предупреждал, что речь идет о борьбе за полное уничтожение. Командиры частей должны знать эту главную цель войны, не подвергаться яду деморализации, идти на жертвы и преодолевать жалкие колебания совести.
Генерал-полковник слушает и качает головой. Втихомолку, конечно. «Двадцатого июня, — записывает Гальдер в дневнике, — получено обращение фюрера к войскам перед началом операции. Ничего особенного, — меланхолически отмечает шеф Генштаба, — одна политика». На следующий день Хойзингер докладывает шефу о готовности к нападению на Россию ста сорока дивизий. В тот же день объявляется условный пароль начала операции — «Дортмунд».
И война началась. Объявление войны? Вздор, отжившее понятие. Идут недели за неделями, все идет вроде бы как по маслу…
Но… красиво на бумаге, да забыли про овраги.
«Колосс на глиняных ногах», каким представляли Россию фюрер, его генералы и советники, не падает! Не падает, подумать только! И что еще поразительнее, что не было предусмотрено в планах: воюет не только армия, но и весь народ! Эти ужасные партизаны, сколько от них хлопот! Русские мужики сжигают посевы. Русские рабочие увозят прочь заводы и уезжают на Восток сами, а что остается — разрушают. Везде мины, западни.
«Что-то не так, — размышляет генерал-полковник, следя за операциями на Востоке. — Что-то, видно, упущено, не учтено, не до конца выявлены возможности этого народа, недооценены его физическая и нравственная мощь и громадная сила идеологических уз…»
Да, не все идет так стремительно, как бы хотелось генералам и фюреру. Русские бешено сопротивляются. Хотя война застала их врасплох, они не сдаются даже тогда, когда положение безнадежное. И атакуют. Свирепо атакуют… Ломают все тактические и стратегические планы… Мешают карты… Приходится неделями и месяцами топтаться на месте. Эти русские, оказалось, вовсе не мечтали повторить судьбу Франции. Оказалось, что их ресурсы неисчерпаемы, и, оправившись от невзгод первых тяжких месяцев, они пустили в ход заводы и фабрики, и эти самые ресурсы миллионами смертельных тонн начали поступать на фронт. Оказалось, что и резервы шли маршем из дальних и ближних краев. Оказалось, что и оружия у русских столько, что вся Европа, ходившая в те времена под фашистским сапогом, не смогла противопоставить мощи русских свою мощь…
В сентябре и октябре еще мерещилась победа. Уже видели передовые части вермахта шпиль Адмиралтейства и колокольню Ивана Великого. Фюрер перенес свою ставку поближе к победоносному фронту. Ему докладывали: видим Москву. Но почему же до сих пор нет петенов? Почему Москва не шлет мирной делегации изменников? Фюрер в бешенстве — как, видеть Кремль и не взять его?! Ведь он мечтал не где-нибудь, а в Кремле, в палатах которого Бонапарт тщетно ждал мирной делегации русского императора, именно в одном из древних дворцов подписать с русскими петенами и Квислингами акт капитуляции, поставить Россию на колени, потом выставить «правительство новой России» куда-нибудь за Урал и начать хозяйничать в России, как хозяйничал почти во всей Европе.
Фельдмаршал Браухич получает пинок в зад. Уже не грохочут барабаны и литавры и не слышится речей фюрера, где истерические вопли перемежаются смехом, похожим на собачий лай. Фюрер невнятно бормочет, что он, видите ли, и не придавал особенного значения тому, возьмет он Москву или нет.
Генерал-полковник размышляет: неужели Московская битва — новое Бородино? Неужто подобно Бонапарту бежать сломя голову по старой Можайской дороге? Генерал-полковник снова вспоминает зловещее предсказание Ганса Секта. Он идет к фельдмаршалу Кейтелю, сменившему Браухича. Заводит с ним осторожный разговор. Не мешало бы, мол, подумать, что делать дальше. Что, мол, Сект-то вроде бы был прав.
Фельдмаршал Кейтель резко осаживает его. Генерал-полковник пожимает плечами. Пожимает плечами — вот и все. Потом возвращается в кабинет и занимается своими делами.
Увы, пожатие плечами стоило ему дорого. Это был серьезный промах.
Фельдмаршал Кейтель, будучи самым усердным холуем фюрера, не преминул сообщить ему о возмутительном поступке генерал-полковника. Подумать только, пожал плечами!
— Не может быть, — сказал фюрер. — Вы сами видели?
— Так точно, мой фюрер.
— Значит, он из этих… сомневающихся?
— Он очень исполнительный и педантичный… Но подозрительно одно: почему он не вступает в партию?
— Хо-хо! Слишком много у нас этих пожимающих плечами кстати и некстати, вы не находите, фельдмаршал?
— Так точно, мой фюрер.
— Хорошо, я подумаю. — Фюрер тяжело вздохнул. — Бог мой, я не сплю ночей, я работаю, как сто волов, во имя славы Германии, я страдаю бессонницей, раздумываю о величии рейха и мерах, направленных к еще большему возвеличению нации, а они пожимают плечами. Неслыханно!
— Непростительная дерзость, смею добавить, мой фюрер.
И вот генерал-полковник уже не обер-квартирмейстер, выполнявший особые задания, вот уже перестали говорить о его назначении заместителем начальника генерального штаба.
На этом дело не кончилось. Фюрер ничего не забывал и ничего не прощал. Генерал-полковника назначили командующим шестой армией, той самой армией, которую некогда вел по Польше, Бельгии и Франции Вальтер фон Рейхенау. Теперь ей надлежало выйти на линию Астрахань — Архангельск. Командовать армией? Но ведь он теоретик, военный ученый, стратег на бумаге, в лучшем случае, могущий сражаться на столе, покрытом картами, и после игр делать соответствующие выводы. Да, он участвовал в операциях против Бельгии, Франции и Польши, но не командовал. Он был и там кабинетным стратегом — начальником штабов разных армий!…
Фюрер номер один, то есть сам Гитлер, не стал слушать доводов сомневающегося и умничающего генерала. Фюрер номер два — им был Геринг — сказал, что армия с восторгом ждет того, кто поведет ее к великой русской реке и добудет миллионы тонн русского хлеба, масла, мяса, руды, резины, бензина.
Гиммлер, рейхсфюрер СС, глава гестапо, и прочее, и прочее (фюрер номер три), добавил:
— Не забывайте уничтожать коммунистов, комиссаров, евреев и вообще всех, кто попадет вам в руки. Евреи и славяне должны исчезнуть.
Фюрер по вербовке рабов сказал:
— И пригоните в Германию два-три миллиона русских. Мы найдем им здесь работу.
Хромоногий рейхсминистр пропаганды одобрительно похлопал генерал-полковника по плечу, с приятной улыбкой заметил:
— Вы будете воевать не за трон фюреру, а за обильные завтраки, обеды и ужины для каждого немца. Восхищайтесь счастьем, выпавшим на вашу долю.
Главный фюрер резюмировал:
— Решено! — И шепнул на ухо начальнику штаба Верховного главнокомандующего: — Да, да, фельдмаршал Кейтель, подальше всех этих сомневающихся и умничающих. В походе и в битвах им будет не до сомнений и умничанья. Там действует мой приказ: либо воевать до последнего вздоха, либо расстрел, виселица, концлагерь.
— Мой фюрер, — заикаясь от волнения, ответил фельдмаршал Кейтель, — я связал свою жизнь с вашей до конца без рассуждений и умничанья. Не беспокойтесь. Я беру за глотку врагов, мой фюрер, хотя бы их были миллионы. Жалость — слюнтяйство. Каждый сомневающийся — ваш враг. Значит, он и мой враг. Если этот… — Он мотнул головой в сторону генерал-полковника. — …позволит себе умничать, я уничтожу его, его жену, детей и внуков. Человеческая жизнь? Вздор! Для меня она больше, чем ничто. Он будет воевать. Он будет хорошо воевать, как воюет теперь известный вам генерал Шпейдель. Он тоже, я слышал, умничал, но быстренько образумился и ныне во всем следует вашей великой тени.
Генерал-полковник пошел воевать. Да, он завоюет для фатерланда огромные просторы, отгрузит тысячи тонн хлеба, мяса, масла, шерсти. Он заставит этих русских попотеть на полях во имя того, чтобы каждый немец ел жирные завтраки, обеды и ужины. Да, он пошлет два-три миллиона славян в Германию, чтобы они сменили тех, кто нужен на фронте.
Нет, он не умничал и ни в чем не сомневался. Он шел напролом, не прилагая усилий к тому, чтобы замечать страдания и несчастья людей, подвергшихся разбойничьему набегу. Его не трогали кровь и слезы, горящие села и разрушенные города, оскверненные храмы и трупы, трупы, трупы без конца, трупы не только солдат, но и тех, кто не мог воевать, — матерей и детей, дряхлых старух и преклонных старцев…
