Петр Лебеденко - Холодный туман
Я не стану, Полинка, описывать, как продолжался этот бой, скажу только, что фрицы еще несколько минут дрались отчаянно, но ни нам, ни им больше ничего не удалось сделать. А когда мы приземлились на своем аэродроме и зарулили машины на временные стоянки, и я, и Микола еще долго нее могли выбраться из кабин: все наши силы остались там, где мы дрались, их не осталось даже для того, чтобы снять шлемы и открыть фонари. Я даже закрыл глаза и погрузился в какую-то странную полудрему, и опять передо мной замельтешили картины боя, белоголовый малец Олежка Кравчук, падающий на землю сбитый мной „мессер“, потом — снова Олежка.
А на другой день перед строем летчиков командир эскадрильи Булатов объявил:
— За мужество и отвагу, проявленные в боях с немецко-фашистскими захватчиками, лейтенант Николай Череда представлен к правительственной награде — ордену Красного Знамени, лейтенант Федор Ивлев — к ордену Красной Звезды. Командующим нашей воздушной армией представления к наградам утверждены.
После этого прошло еще два дня. И мы опять должны перебазироваться на новый аэродром: немцы снова начали наступление по всему нашему фронту и быстро продвигаются вперед. Перед тем, как улетать, я упросил шофера-бензозаправщика взять с собой Олежку Кравчука. „Потом, — сказал я шоферу, — мы подумаем, как с ним быть дальше.“
На этом я заканчиваю свое письмо, милая Полинка, крепко тебя обнимаю и целую. Твой Федор».
Глава третья
1У Полинки была добрая отзывчивая душа и, наверное, в другое время она поплакала бы и искренне погоревала бы, прочитав в письме Федора о незнакомой ей комсомолке Нине и ее брате Олежке, но весть о том, что ее Федор награжден орденом («раз представлен к награде, — думала она, — значит получит ее обязательно»), как-то помимо ее воли затмила все остальное, затмила на время, потом она еще не однажды вспомнит и погорюет, и проникнется к фашистам еще большей ненавистью, сейчас же душа ее пела и ликовала. Полинке казалось, что если она сию же минуту не поделится радостью со своими друзьями, то ее просто разорвут не вмещающиеся в ней чувства.
Несколько раз перечитав письмо от первой до последней строчки, Полинка снова вложила листки в конверт и выбежала из дому. Остановившись у калитки, она в легкой растерянности подумала: «К кому сейчас пойти? Кто искренне разделит ее сумасшедшую радость?» Конечно, в первую очередь ей хотелось поделиться этой радостью с капитаном Шульгой, но все летчики были в этот час на, аэродроме, и вернутся они оттуда лишь поздно вечером. Бежать на аэродром? Глупо, ее могут не понять, да еще и посмеются над нею.
Разве, скажут, один твой Федор удостоен наград? На то, скажут, и война, чтобы люди совершали подвига, и за это их награждают.
И в это время пришла ее хозяйка Марфа Ивановна. Полинка бросилась к ней, усадила рядом с собой на скамейке у дома. Стоило Марфе Ивановне взглянуть в ее лицо, как она сразу все поняла.
— Весточка от Феди? Царь небесный, да ты вся вроде как светишься, будто солнышко господне внутри тебя перекатыватца… Ну, так што ж он пишет-то? Живой — здоровый?
— Ой, тетя Марфа! — воскликнула Полинка. — Орденом его наградили! Понимаете? Орденом! За мужество и отвагу!
Марфа Ивановна улыбнулась не только глазами, но и всеми своими морщинками. И сразу вроде как помолодела, будто и не чужой ей был Федор Ивлев, а сын родной, о котором она молилась, прося у небес всех ему благ.
— Так оно ж и должно быть, — сказала она, обнимая Полинку за плечи. — Он же, Федор твой, честной человек, а какой же честной человек худо станет биться с ворогами! Таки люди смертушку скорей примут на поле военном, чем руки перед ворогом вверх подымут… — Она на минуту умолкла, глаза ее затуманились слезами. — Я вот о чем щас подумала, дочка. Будь на воле мой Федор, да будь он щас на войне, он тоже скорей бы голову сложил за Россию-матушку, чем побег бы от германцев.
Эх, чего уж теперь думать-гадать об этом. Вот разумею же я, страшная идет война, и много народу поляжет в ней, а Бога молю об одном: освободили бы Федора, пошел он бы на войну и замолил бы там боями свой грех перед людьми…
— Оно так, наверно, и будет, тетя Марфа, — успокоила ее Полинка. — Не злостный же враг народа ваты муж, пересмотрят там его дело и отпустят, чтоб на фронт пошел он. Каждый ведь человек там нужен, каждый воин свой вклад должен внести.
— Дай-то Бог, дочка, дай-то Бог. Я и сама слыхала, бают люди, что многих освобождают из заключенья и отправляют на войну. Вот так-то… А теперь ты посиди маленько, а я обед сготовлю.
Марфа Ивановна ушла, а Полинка вдруг решила: «Пойду к Веронике Трошиной, поделюсь с ней радостью…»
Нельзя сказать, чтобы Полинка и Вероника были такими уж близкими подругами — не тянуло их почему-то друг к другу, не испытывали они раньше особенного желания к постоянному общению, хотя никогда не пробегала между ними черная кошка и ничего такого, чтобы они чувствовали антипатию одна к другой, не было и в помине. Они и не сторонились друг друга, при встречах делились немудреными новостями о своем житье-бытье, но что-то (что — они и сами не знали) их все-таки разделяло, не давало близко сойтись, и когда Полинка говорила об этом Федору, он пожимал плечами:
— А ты не переживай. У каждого человека может быть много хороших товарищей, много хороших приятелей, а истинный друг или истинная подруга — это совсем другое. Друг — это когда ты тоскуешь без него, когда его печаль — твоя печаль, его радость — твоя радость, и если он вдруг уходит из жизни, ты теряешь часть своей души.
— Часть своей души? — Полинка смотрела на Федора с нескрываемым удивлением. — А она есть у каждого человека?
— Конечно! Как же человек может быть без души?
Наступила длинная пауза. Полинка размышляла. И думала о Веронике. По ее мнению, если у Вероники и была душа, то она скрывала ее от всех людей. Может быть, даже от самой себя. Не было у нее той распахнутости, какой обладала Полинка. Посмотреть на нее со стороны, все казалось нормальным. Она умела быть Веселой, находила добрые слова, если они были нужны человеку, но за всем этим, как думала Полинка, скрывалось что-то затаенное, будто Вероника старалась прикрыть свою сущность, в которую никто не должен проникнуть. Полинка не очень-то и стремилась к этому — ей вполне хватало Федора, притом кроме Вероники были и другие женщины, с которыми Полинка всегда находила общий язык.
Но началась война, и все старые представления о дружбе и о жизни вообще заметно изменились, люди стали больше тянуться друг к другу, затушевывались разделяющие людей видимые и невидимые преграды, прощались, как правило, мелкие обиды, уходило все наносное и несущественное.
Особенно это касалось женщин. Создавался какой-то прочный клан, в котором на первом плане теперь выступало сочувствие друг другу, основанное на общей тревоге за тех, кто уже т-а-м, и кто может быть т-а-м завтра.
Почему же Полинка все-таки направилась именно к Веронике, а не к какой-нибудь другой жене летчика, с которой у нее хотя и не было особенной близкой дружбы, но к которой она испытывала более теплые чувства?
Дело в том, что она нисколько не сомневалась: Валерий Трошин и Федор были настоящими друзьями. Обоих их связывала не только неистребимая любовь к авиации, но и много общего в характерах, и прежде всего мужество, что в глазах Полинки считалось главным в каждом человеке, посвятившем свою жизнь этой профессии. Полинка не могла забыть той минуты, когда перед отлетом на фронт Валерий Трошин подошел к Федору и, протянув ему руку и на какой-то миг задержал ее в своей руке, заглянул Федору в глаза. Вначале Полинке показалось, будто в его взгляде мелькнуло смятение, совсем необычное смятение, Полинка не смогла понять, чем Оно вызвано, но тут же она подумала: «Валерий, конечно, огорчен, что именно Федора, а не его, замечательного летчика Трошина, посылают на фронт, но он не хочет открыто показать это своему другу. И это очень благородно с его стороны…»
Правда, у Полинки тут же возникла невольная мысль: «Почему уже потом, когда Федор улетел, Вероника не подошла к ней хотя бы на минуту? Разве им не было о чем поговорить? И еще: почему Вероника, стоя в стороне, казалась мрачной, не такой, как всегда? Завидовала? Но разве Федор или сама Полинка были в чем-то виноваты?»
Однако она тут же перестала об этом думать — все ее мысли были в ту минуту сосредоточены на Федоре, все остальное ее не могло трогать и ни на что другое она не в силах была реагировать.
А Вероника почему-то помнила только одно: вот к Федору Ивлеву один за другим подходят летчики, обнимают его, жмут руку, балагурят, а Полинка вдруг срывается с места и бежит, бежит подальше от самолета, от Федора, и Вероника смотрит на нее с удивлением, и ей кажется, будто с Полинкой происходит что-то совсем ладное, вроде того, что она на время потеряла рассудок и сама не знает — не ведает для чего, куда и зачем она бежит. Но когда увидела, как Полинка возвратилась к Федору с маленьким букетиком полевых цветочков и, разделив их на две части, одну отдала Федору, а другую, прижав к груди, оставила себе, в душе Вероники все дрогнуло, затрепетало и к горлу подступил ком, от которого она едва не задохнулась.
