Юрий Авдеенко - Этот маленький город
— Да, от удара… Для этого нужны большие бутылки. Не меньше чем на семьсот пятьдесят граммов.
— Есть такие бутылки, — сказала тетенька.
— Принесите! — попросил Степан.
— Как же я принесу? — опять изумилась тетенька. — Их очень много…
Бутылок действительно было много. И все из-под шампанского. Они лежали в старом, запущенном свинарнике. Двери свинарника висели на одной петле, крыша сильно прохудилась, и бутылки лежали грязные, запыленные.
— Все в мешок не влезут, — сказала Любаша. — Придем еще раз.
— В мешок все не войдут, — согласилась и тетенька. — Мешок мал.
Согнувшись, Степка сунулся было в свинарник, однако белая ладонь хозяйки легла на его плечо, легла мягко, но властно.
— Детки мои, — сказала она, сверля их взглядом. — Я отдам вам все бутылки, но за это ваша старшая, — тетенька остановила взгляд на Любаше, — пусть вымоет в комнатах полы.
От сильного волнения у Степки засосало под ложечкой. Любаша и дома сроду никогда полы не мыла, а тут — чужой холеной женщине… Степка не мог себе представить, что сейчас начнется. Возможно, этой наглой тетеньке повезет, и Любаша ограничится лишь словами, но кто может поручиться, что сестренка не приложит руку?
Любаша стояла с окаменевшим лицом, только глаза ее расширялись.
В тягостной и беспокойной тишине как-то очень буднично и очень просто прозвучал голос Ванды:
— Я тебе помогу, Люба.
Любаша качнула головой, словно стряхнула с себя оцепенение. И совершенно спокойно сказала:
— Ты поможешь Степану. Один он не донесет мешок.
…Мешок оказался тяжести непомерной. Сколько потов сошло с ребят, пока дотащили они его до своего дома!
Потом они вновь, с пустым мешком, пошли к тетеньке. И бутылки вновь были тяжелыми, как камни. Но с ними возвращалась Любаша. И втроем нести мешок было легче.
— Какая гадина! — сказал Степка. — Вымойте полы за бутылки.
— Ничего, — вздохнула Любаша. — Я ей в каждую комнату по ведру воды вылила. Дня три полы сохнуть будут. Она, стерва, еще меня вспомнит…
5Отбой не давали. Сизый рассвет неторопливо обживал щель. Около часа слышалась далекая канонада: немцы бомбили аэродром в Лазаревской.
Степка стал зябнуть и вылез из убежища. Запрыгал, чтобы согреться. Ванда показалась за спиной. Пожаловалась:
— Я скоро стану маленькой старухой.
— Зачем? — спросил он.
— Ты думаешь, старятся от возраста?
— Факт.
— Нет. Вот и нет! Старятся от переживаний.
— А ты не переживай.
— Чемодан, — сказала Ванда.
— Где чемодан?
— Ты рассуждаешь, как чемодан.
— Чемоданы не рассуждают.
— Ты рассуждаешь — значит, и чемоданы рассуждают.
Он погнался за ней. Мокрые ветки хлестали его по лицу, по рукам. Ванда смеялась. И воздух был очень свежим и очень чистым. Худые лопатки Ванды двигались под платьем. И он не догнал ее: она сама остановилась. Он схватил ее за плечи. И впервые ощутил, как приятно (даже защемило сердце!) пахнет она вся.
Светало. Но солнце еще не пришло. И трудно было различить, где кончается небо и начинается море.
Мать крикнула из щели:
— Степан!
Но тут опять загудели паровозы. Только не так тревожно, как прежде.
Отбой!..
Позавтракав, Степка вышел во двор и, осмотревшись, нет ли чего подозрительного, шмыгнул в подвал.
Низкая притолока оставила на его чубе кусок паутины. Степка пригнулся сильнее, запустил пальцы в волосы и с отвращением пытался нащупать паутину. Он терпеть не мог пауков и только делал вид, что не боится их.
Ящик, прикрытый рваным мешком, стоял в углу. И мешок лежал чуть наискосок, точно так, как его когда-то набросил Степка.
Пришлось прикрыть за собой дверь и даже запереться на ржавый крючок. Свет просачивался только сквозь щель в двери, потому что стены подвала были бетонные. И в углу, где стоял ящик, густела темнота.
Он зажег спичку, заглянул на дно ящика. Все его «сокровища» лежали на месте. Степка вынул из-за пазухи гранату, которую выторговал у шофера Жоры, и положил в ящик.
Ванда увидела Степку, когда он вылезал из подвала.
— Что там делал? — поинтересовалась она.
— Искал напильник, — ответил он первое, что пришло в голову.
— Только испачкался…
А Ванда была чистенькая, в полосатом лилово-сиреневом платьице с белым воротничком и с неизменным бантом — сегодня розового цвета. Она вертела в руках ключ.
— Угадай: что за ключ?
Степка был недоволен тем, что Ванда уже дважды замечала, как он наведывался в подвал, поэтому раздраженно ответил!
— От уборной.
— Хам! — вспыхнула Ванда.
— Пани… — усмехнулся он.
Она понурила голову, отошла, села на скамью.
Степан повертелся возле подвала, выглянул за калитку. На улице никого не было. Ему стало жаль Ванду, и он подошел к ней, сказал:
— Извини…
Ванда укоризненно посмотрела на Степана. Тихо призналась:
— Я так расстроилась.
— Невыдержанный я, — пояснил он. — Другой раз скажу, а уж потом подумаю.
— Так же нельзя, — перепугалась Ванда.
— Сам понимаю, нельзя. Только вот что-то не срабатывает во мне. А вдруг Люба права — я псих?
— Ерунда. Ты только не торопись, когда говоришь. Зачем тарахтишь как пулемет? Я раньше у тебя каждое третье слово не понимала.
— И сейчас не понимаешь?
— Привыкла.
— Значит, правда, когда привыкают к человеку, то не замечают его недостатков?
— Конечно.
Было часов десять утра. Небо немного хмурилось. И солнце состязалось с облаками, опережало их, и тогда четкие тени ложились на землю. Но чаще облака обгоняли солнце, и становилось пасмурно, будто перед дождем.
— Этот ключ оставила тетя Ляля, — сказала Ванда. — Она разрешила мне приходить в дом, играть на пианино.
— Эвакуировалась?
— В Сочи.
Тетя Ляля была маленькой круглой пожилой женщиной, которая одно время учила и Степку, и Ванду, и еще много других девочек и мальчиков игре на пианино. Призвание у Степки было к музыке такое же, как у слона к балету. Но его маме пришла блажь в голову. И Любаша, на которую часто «находило», поддержала мать. Об около года учил нотную грамоту. И даже однажды выступал в Доме пионеров, исполнял что-то в четыре руки с какой-то малокровной девчонкой.
Жила тетя Ляля рядом с бабой Кочанихой, в небольшом зеленом домике с садом, в котором росло очень много низких вишен. Судя по всему, тетя Ляля происходила из старой интеллигентной семьи. Она понимала толк в манерах и воспитании. И наговорила Беатине Казимировне много лестного о Ванде, и Степка слышал, как она сказала, что Ванда ведет себя словно маленькая леди.
Еще запомнились ему альбомы с фотографиями. Эти альбомы принадлежали давно умершему мужу тети Ляли, о котором она отзывалась с почтением. До революции у ее мужа была своя яхта на Волге. Летом он ничего не делал, только ловил рыбу, фотографировался.
Тетя Ляля относилась к детям хорошо, Ванду боготворила, а Степку считала мальчиком сносным. Так и говорила:
— Без способностей, но не самый плохой на этой улице.
…Степка понял, что Ванда не прочь пойти в дом тети Ляли и хочет, чтобы он пошел тоже.
— Ванда, если тебе охота постукать по клавишам, то нечего здесь сидеть. Но лично я к ним и не притронусь.
— Мы можем посмотреть альбомы и книги. Пошарить по ящикам… У тети Ляли много прехорошеньких мелочей.
— Она будет ругаться.
— Откуда она узнает? — Ванда вскочила со скамейки. — Я только принесу свои ноты.
— Зачем они? Может, ты и не станешь играть.
— А мама?
Конечно, мама должна думать, что Ванда — примерная девочка. Что она только читает книжки, вышивает гладью, разучивает гаммы, а не шарит по чужим ящикам и не целуется с мальчишкой. Мама давно была маленькой, и в ее время дети были совсем другими.
Ванда вернулась с черной папкой, держа ее за длинные шелковистые шнурки.
Беатина Казимировна высунулась в окно, прикрытое тонкой, ветвистой алычой, что-то сказала дочери по-польски. Ванда вежливо кивнула в ответ.
Степка спросил:
— Мать чем-то недовольна?
— Она сказала, если будет тревога, чтобы быстрей запирали дверь и спешили в щель.
Крыльцо немножко поскрипывало, низкое, выкрашенное яркой коричневой краской. А домик был зеленым и казался игрушечным.
На пианино лежал слой пыли, не очень густой, но разобрать, что Степка написал пальцем на крышке, было можно.
«Ванда + Степан = …»
Он посмотрел на Ванду. Девочка вытянула мизинец и быстро закончила: «дружба».
Кажется, у него порозовели уши, во всяком случае, у нее порозовели точно. Не вытирая пыль, Ванда осторожно подняла крышку, села на круглый, вертящийся табурет и заиграла гамму.