Виталий Мелентьев - Разведка уходит в сумерки
Но чем дальше шла подготовка, чем глубже втягивался в нее Мокряков, тем дороже становилось ему общее дело. Утрясая вопросы взаимодействия, выклянчивая дополнительные лимиты снарядов на плановые огни, он все чаще увлекался и начинал чувствовать себя и молодым и сильным. История с брусничной водой не только растрогала его, но и убедила, что его любят и уважают. И он понял, что тоже любит разведчиков — таких молодых и так часто рискующих собой. И ему, рядовому разведчику времен гражданской войны, вспомнилась молодость, в нем ожила та любовь, с которой они, совсем еще мальчишки, относились к своему командиру. Мокряков без особого труда почувствовал и себя таким же любимым командиром и ощутил ответную, почти отцовскую любовь к разведчикам.
Эта несколько неожиданная и, пожалуй, запоздалая, но все-таки справедливая любовь помогла ему сделать то, что в иное время капитан никогда бы не сделал. Мало того, что он с особой тщательностью обеспечивал поиск, он еще сумел добиться редкого в условиях твердой обороны огневого резерва.
Случилось это так. Мокряков понимал, что дерзкий план, как и всякий план на войне, нес в себе зародыш неожиданности, и весьма опасной. Вероятно, раньше Мокряков и повздыхал бы и посетовал, но в конце концов вспылил и решил: «А что же сделаешь — война. Тут без неожиданностей, без риска невозможно. Тут и убивают». И если бы поиск провалился, он бы долго мучился и переживал гибель людей не только как случайную неудачу, но еще и как свою боль. На войне не принято долго оплакивать потери, а командир должен уметь владеть собой. И постепенно все бы забылось.
А теперь, когда уходящие на опасное дело люди были не просто его подчиненные, а любимые подчиненные и, кажется, любящие, — он не мог терпеть опасных неожиданностей.
Поэтому Мокряков под предлогом уточнения информации отпросился у своего начальства и съездил в штаб армии, артиллерией которой командовал его бывший однокашник, и выложил ему напрямик все свои сомнения. Командующий артиллерией про себя отметил, что бывший разведчик Мокряков, во-первых, не бог весть как преуспел в жизни, а во-вторых, — и это было, видимо, главной причиной его медленного восхождения по служебной лестнице — так и остался очень мягким человеком, прикрывающим вспыльчивостью и показной строгостью эту свою губительную для военного человека мягкотелость. Командующий, хоть и со вздохом, приготовился было отказать старому боевому товарищу, как вдруг ему пришла отличная мысль:
— Знаешь, Мокряков, а я тебе дам целый полк.
Мокряков недоверчиво покосился на полковника, горестно вздохнул и начал торопливо собираться: ему не нравилась покровительственная улыбка полковника.
— Не нужно, — пробормотал он. — Я ведь серьезно…
И полковник, поняв, что обидел товарища, подтянулся, стал серьезным.
— Я не шучу. Дам полк… на одну ночь. И не какой-нибудь, а свой главный резерв — тяжелоартиллерийский. Но с одним, точнее, с двумя условиями: первое — только на одну ночь. На рассвете они снимутся с позиций и уйдут. И второе — боеприпасов не более половины боекомплекта. Полбыка, — прикрывая глаза и потягиваясь, многозначительно уточнил полковник. — У нас с этим строжайшая дисциплина. Согласен?
Мокряков уже видел, что полковник не шутит, и все-таки не совсем верил ему. Очень захотелось пить, но пи кваса, ни брусничной воды у полковника не было. На столике стоял только котелок с чистой, некипяченой водой. И, теплея душой, Мокряков припал к этому котелку и пил из него долго, с удовольствием, но бесшумно: уже после первого глотка он понял, что сделал глупость — нужно было воспользоваться кружкой. Теперь он старался пить бесшумно.
— Ну спасибо, — пробормотал он растроганно. — А тебе… тебе ничего не будет?
— Думаю, нет. Видишь ли, все равно полку нужно сниматься с этих позиций — предстоит маленькая операция местного масштаба. Так я его подниму на денек раньше: пусть разомнутся. Засиделись.
Тут полковник с притворным возмущением выкатил темные глаза и с дурашливой строгостью, явно подражая какому-то начальнику юношеских дней, пробасил:
— А это ничего, товарищ Мокряков, что вы пользуетесь самым обыкновенным блатом? Это ничего, что вы подбиваете старших начальников на должностные преступления? Вы считаете, ничего? Позволительно?
На что Мокряков, тоже явно подражая кому-то, пропищал:
— Ничего… позволительно…
— Ага… ну-ну… — И полковник, сразу утратив строгость, с удовольствием расхохотался, похлопал Мокрякова по животу и с сожалением отметил:
— Стареем, стареем, друже.
Мокряков ехал домой не столько окрыленный, сколько внутренне обновленный, уверенный и в дружбе, и в любви, и в том, что сам он не такой уж неудачник. Вот ведь — полковник, начальник артиллерии армии, что ни говори, а генеральская должность, и — котелочек. И кроватка под серым одеяльцем. И лампа с разбитым стеклом.
— Что ж… свой брат, военный…
И постепенно, подспудно вера в себя, в своих людей и в успех поиска все крепла и крепла в Мокрякове. Но она чуть было не испарилась на наблюдательном пункте, откуда он руководил поиском. Пользоваться этим пунктом разрешил командир полка, как только узнал, что Мокрякову придан целый артиллерийский полк.
— Черт их знает, этих разведчиков и контрразведчиков, — пробурчал командир полка. — Они все тихие-тихие, а потом вдруг… вот такое.
Мокряков чувствовал себя здесь не совсем на месте, но внутренняя уверенность, что все обойдется как нельзя лучше, еще не оставляла его, и он довольно успешно поддерживал разговор с вежливым и сдержанным командиром тяжелого артполка, саперами и связистами и даже заставлял себя не суетиться. Провожать взвод он не пошел, потому что ему было больно прощаться с людьми, уходящими на опасное дело, и еще потому, что ему казалось неудобным покидать наблюдательный пункт, где собралось столько начальства.
Первые, еще робкие сомнения в успешном исходе дела пришли в тот момент, когда стало ясно, что немцы оставили один участок своей обороны пустым. Они настолько были уверены в глупости своего противника, что не позаботились даже о маскировке участка двумя-тремя ракетчиками и автоматчиками. Начальство сдержанно отметило это, но Мокряков так же сдержанно возразил, что это было предусмотрено.
Смятение началось с возникновения перестрелки возле кустарника, а потом все крепло и крепло. Начальство сначала только делало свои замечания, потом стало вносить предложения и, наконец, откровенно признало, что план нарушен и поиск, по всему видно, провалился. Мокряков замолк, потом стал бледнеть, что ему было совершенно несвойственно, затем им овладела сдержанная, холодная ярость. Ни на кого не глядя, он неожиданно даже для самого себя властно бросил, ни к кому, собственно, не обращаясь, но посматривая на безмолвного и явно сочувствующего ему начальника связи:
— Поиск не окончен, комментарии преждевременны. Решения пока еще принимаю я. — И так же независимо замолк. Начальник связи благодарно улыбнулся ему: уж он-то знал, что когда операция срывается, то во всем бывает виновата связь, и он персонально, а когда операция проходит успешно, то награждают всех, а о нем и его людях забывают.
На наблюдательном пункте установилась недобрая тишина. Она была так тягостна, что Мокрякову, как и Сиренко на передовой, вдруг захотелось закричать или выскочить и убежать на передовую, а еще лучше к немцам в зубы, чтобы лично узнать, что же там делается, что случилось с его, ставшими такими дорогими, людьми. Но он не мог бежать или кричать, во всей полноте познавая самую тяжкую часть командирской доли — ответственность даже за то, чего он не мог знать.
Капитан вышел из блиндажа и долго следил за полетом ракет, стараясь по их полету, по снопам трассирующих пуль, просто по автоматным трелям и взрывам определить, что происходит на «ничейной» полосе. Из-за дощатой двери доносился голос командира полка, добивавшегося докладов от командиров батальонов. Потом того же требовал от своих разведчиков командир артполка. Полученные сведения их, видимо, не удовлетворяли, и они громко возмущались людьми, «которые ничего не умеют организовать».
Мокряков слушал их и злился. Он ничего не мог поделать и только ругался про себя — однообразно и методично: в обычное время он не любил стандартной ругани-присловья. А сейчас ругался с удовольствием. И в тот самый момент, когда он наконец признал, что поиск провалился, а сам он, в сущности, бездарный и, что еще обидней, невезучий человек, дверь распахнулась, и сияющий начальник связи крикнул:
— Капитан, твои «языка» взяли!
Мокряков в первое мгновение не мог ни двинуться с места, ни ответить. Пропала холодная ярость, пропало все: просто щипало уголки глаз, сердце билось, и он почему-то растроганно шептал:
— Ну вот… вот…
