Кристина Живульская - Я пережила Освенцим
— Что это?
— Лекарство от чесотки.
— Кто прислал? Ничего не понимаю, я никого не знаю в мужском.
— Какой-то Анджей, он искал тебя очень долго, трудно было связаться.
— Но откуда он знал, что мне именно это так необходимо?
— Подумаешь, трудно догадаться. Что же ты считаешь, у них в мужском нет чесотки? Если б он наугад послал, и то не ошибся бы. Кому из нас это не нужно? А он расспрашивал о тебе, узнал, что ты в ревире.
Я сжимала в руке чудесный подарок, упавший с неба. Анджей… Ивняк на берегу Солы… Запомнил номер, отыскал… я была растрогана. Натерев тело лекарством, я в первый раз после многих ночей крепко спала.
Марта — крестьянка из окрестностей Кампиновской пущи. Вместе с ней я сидела в Павяке. Ее арестовали по подозрению в связях с партизанами, но сама она не знала, за что сидит. Муж не вернулся с войны 1939 года, она осталась одна с тремя детьми, и вот за ней пришли. Первые дни она вела себя в камере спокойно, только все ночи напролет не спала, сидела и, широко раскрывая рот, жадно хватала воздух, которого ей недоставало. Она никогда ни о чем не говорила, все ее мысли устремлялись только к дому. А домом ее был луг, колодец, хлев, река, лес. В душной камере она думала о пахоте, жатве, уборке урожая. Что сталось с детьми без нее? Она глядела на всех вопрошающими глазами.
Никто «с воли» Мартой не интересовался. Никто ей ничего не присылал. Она худела с каждым днем, все меньше понимала, о чем с ней говорят. А если, бывало, ночью на минутку и заснет, то все равно стонет во сне: «Где моя корова, пора ее доить». Не знаю, почему эта тоска по корове трогала меня больше, чем тоска по людям. Я присаживалась к ней, будила ее.
— Марта, пожалуйста, не кричи, корову подоят, детьми займутся соседи.
— Что будет? — спрашивала она. — Я боюсь.
— Хуже уже не будет. Тебя освободят, это какое-то недоразумение.
Она горько улыбалась и снова глядела в одну точку невидящими глазами.
С нашим транспортом отправили в Освенцим и Марту. Вначале я потеряла ее из виду. После видела несколько раз на лугу, сидящей в стороне ото всех. Она прикрывала рукой свой номер и боязливо озиралась.
— Тут лучше, правда, Марта? Больше воздуха…
— Да, пани староста.
Она называла меня старостой еще со времен Павяка. Там я была «старшей по камере».
— Почему вы прикрываете номер? — спросила я.
— Потому что совсем уже не верю им.
— Кому?
— Никому… всем… злым людям… везде они есть.
Я поняла, что она, — видимо, страдает манией преследования. Больше я ее не встречала. Кто-то однажды сказал: «Помните эту крестьянку из нашей камеры — она сошла с ума…»
Как-то ночью в ревир принесли женщину, положили на соседнюю с моей койку, где уже лежали трое больных, силой втолкнули ее туда. Она была голая и все время стонала. Я не видела ее лица, а если бы и увидела, то все равно не узнала бы. И вдруг в тишине я слышу: «Корова, где моя корова?»
Я встала, наклонилась над ней.
— Марта, это вы?
Она медленно открыла глаза. На меня глядело лицо старухи. Марта улыбнулась и прошептала:
— Пани староста?..
Это были последние слова Марты. Я закрыла ей глаза. Час спустя ее вынесли из барака. Мне казалось, что умер кто-то очень мне близкий. Соседки, те, что полночи мучились с ней на одной койке, были довольны, что все так быстро кончилось и места у них стало больше.
— Наконец-то я могу ноги вытянуть, от нее ужасно, несло, хорошо, что подохла.
— Эх, и зачем только ты кричала, что она померла, можно было бы завтра еще взять хлеб на нее.
Эльжуня прервала чтение стихов и взглянула на больную. Больная — доктор Мария — подняла голову.
— Читай дальше, Эльжуня, это так прекрасно…
Эльжуня, санитарка, старалась исполнять все просьбы больных. Доктор Мария была уже после кризиса, жар спал. Обычно спокойная, молчаливая, сейчас она вела себя как ребенок. Эльжуня и доктор Нуля Тетмайер с беспокойством наблюдали за странными изменениями, происходившими с больной. Эльжуня продолжала декламировать звучным голосом детские стихи:
Почему родилась некрасивой,Почему есть куклы счастливей,Почему ее все тиранитИ никто на нее не взглянет…
Больная плачет, не может спокойно слушать сказку о тряпичной кукле. Вдруг она приподымается и пытается сойти с кровати, голая. Нуля бросает выразительный взгляд на Эльжуню. Больная внезапно заговорила:
— Эльжуня, пожалуйста, брось в корзину сигареты, будет обыск, наведи порядок…
Эльжуня и Нуля Тетмайер хотят вывести больную из блока, на прогулку, ей надо подышать воздухом. Но едва они отворяют дверь, она вырывается и возвращается на койку.
— Знаю, знаю, вы меня вывели… чтобы бросить на проволоку…
Нуля и Эльжуня в ужасе глядят друг на друга. Потом возбуждение Марии переходит в апатию. Она не слушает стихов, ничем не интересуется. Вдруг она подымается на койке и очень спокойно спрашивает меня:
— Что вы во мне заметили?
— Я? Ничего, совершенно ничего.
— Это хорошо. Спасибо. Некоторые хотят, чтобы я пошла на проволоку, но я этого никогда не сделаю. Зачем? Я уже здорова, правда? Скоро мы выйдем на свободу.
Перед апелем она просит не спускавшую с нее глаз Нулю вывести ее на прогулку. Выйдя из барака, Мария бросается в сторону ограды, бежит, перескакивая через ров, прямо на проволоку. Часовой поднимает винтовку. Нуля отчаянно кричит:
— Не стрелять! Она сумасшедшая! Она помешалась!..
Часовой выстрелил два раза. Он обязан стрелять — если больная дотронется до проволоки, произойдет короткое замыкание.
Пережившая голод, апели, вшей и тиф, доктор Мария умерла от пули часового.
В барак вошла Валя из политического и выкрикнула фамилию:
— Малиновская Елена…
И тут же, сияя, добавила:
— Из Варшавы пришло ей освобождение.
Валя счастлива, что сможет сообщить об этом больной. Наконец нашли на койке Малиновскую.
— Вставай, ты освобождена! — крикнула Валя.
Ответа не было.
— Чего ты кричишь, дура, — буркнул кто-то с соседних нар, — не видишь разве — она умерла.
— Когда умерла? — слезы застлали глаза Вали.
— Еще час тому назад я с ней говорила. Все рассказывала о своем сыне.
Валя долго стояла над умершей, держа в руке бумагу на освобождение.
То и дело кого-то выносили. Кроме тифозных, в 29-м блоке находились туберкулезные больные. 24-й блок был «дурхфальный», 12-й — инфекционный. В ревире появилась «пузырчатка». Это была мучительная болезнь. Волдыри вскрывали, но тут же образовывались новые, и больные умирали в страшных мучениях.
Некоторые врачи — Нуля Тетмайер, Ира Конечная, Кася Лоневская и многие другие — днем и ночью не отходили от больных, с необычайным, жертвенным самозабвением ухаживали за ними. Они достали в мужском лагере лекарство для инъекций. Один из заключенных, хорошо известный всем в лагере, полный энергии Генрик, провозил это лекарство контрабандой.
Понемногу я научилась различать искреннюю помощь, идущую от сердца, и помощь, продиктованную каким-нибудь расчетом.
Удивляло и трогало искреннее участие, обычная человеческая доброта, даже самые простые, но такие неожиданные здесь слова: «Как ты себя сегодня чувствуешь, пробовала ли ты встать?»
Но в то же время стало привычным видеть, как на глазах сотен голодных портились продукты в «чужих посылках».
Я привыкла ко всему. Даже к крысам, которые так осмелели, что забирались на третий ярус нар и грызли трупы. Дрожь пробегала по телу при виде крысы, крадущейся в поисках добычи.
Хотелось крикнуть: «Подожди! Я еще жива…»
Пришла Валя и сказала, что Зося заболела тифом. Сердце у меня упало. Я знала, что никому этого не миновать, но все тешила себя надеждой, может быть, Зося убережется. Уходя, Валя добавила коротко и как-то сухо:
— Состояние тяжелое.
В этот вечер я попыталась встать, мне хотелось навестить Зосю. Соседки по нарам подняли меня, но я не могла стоять. Повисла у них на руках, как тряпичный паяц. Ноги не держали.
— Ничего не выйдет, — сказали они и уложили обратно. Ясно, теперь я инвалид. Смогу ли я еще когда-нибудь ходить? От шума в ушах голова словно опустела. Временами мне казалось, что я потеряла рассудок. Тогда я начинала что-нибудь говорить и наблюдала, какое впечатление производят мои слова на других.
Ежедневно приходила Валя, приносила мне чай. Я знала, что только это меня поддерживает. Все вокруг с завистью смотрели, как я пью. У Вали всегда были в запасе приятные вести, которыми она торопилась поделиться с нами — расскажет, что кто-нибудь из подруг чувствует себя лучше, что наступление уже дело верное, парни говорили, что собственными ушами слышали по радио.
