Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели
Стало ясно, что дело начинает пахнуть керосином — проигрышем всей войны. Падение Харькова, за который стоило биться гораздо яростнее, чем за Киев, а его отдали как бы, между прочим, означало не просто потерю территории и престижа, а мощнейшей производственной оборонной базы и крупнейшего в этой части страны арсенала. Не погуби мы свои войска под Киевом, из-за твердолобости грузинского ишака, немцы могли бы обломать о Харьков зубы, так же, как о Ленинград и Сталинград — у города-богатыря были для этого все возможности. В Харькове я наблюдал, как день и ночь с его заводов вывозилось оборудование на восток страны. Но не знаю, сколько и чего успели вывезти.
В первых числах октября пал Белгород, недалеко от которого, на аэродроме возле села Большое Троицкое, находилась наша эскадрилья. Особой боевой работы в то время не было — нас прижимали к земле дожди и туманы, а наземные войска увязли в грязи. Километрах в трех от нашего аэродрома, на восточном берегу Северского Донца, расположился новый огромный элеватор, где хранилось огромное количество зерна, муки и крупяных изделий. Наши подожгли его с перепугу, и две недели шапка дыма стояла над величественным сооружением. Погибал вырванный у крестьян хлеб, без которого уже начали умирать с голоду в Ленинграде после пожаров Бадаевских складов. Немцы не захватили элеватор, и нашим пришлось его тушить.
Фронт стабилизировался по реке Северский Донец. Как обычно, немцы захватили высокую правую сторону реки, поросшую лесом, там укрепились и безнаказанно обстреливали прекрасно просматриваемые позиции наших войск, которые, не ведя активных боевых действий, несли большие потери. Всю зиму наши войска получали продовольствие с той части элеватора, которая не успела сгореть. Летне-осенняя кампания практически закончилась. Она так утомила и обескровила войска обеих сторон, что их редкие линии постреливали, время от времени, друг по другу и ограничивались действиями разведгрупп.
И вдруг снова стало слышно о героической пятой армии, которую мы оставили сражающейся к северу от Киева, под командованием генерала Потапова. Наше командование получило информацию, что дивизии Потапова и в этой ситуации не пали духом и по лесам, долинам и руслам рек упорно пробиваются к Северскому Донцу на соединение со своими. Обстановка чрезвычайно сложная — немцы долбят армию всеми видами оружия, сам генерал Потапов убит или захвачен в плен. И все же наши войска продолжают движение и уже выходят на рубеж Северского Донца. Нам было поручено сбросить командованию войск, которые, якобы, находятся уже в нескольких километрах напротив нас через реку, вымпел с пакетом, в котором был план скоординированного прорыва фронта ударами с востока и запада для выхода потаповцев из окружения. Сырым дождливым осенним днем, в первых числах октября 1941-го года, летчик нашего полка младший лейтенант Бахтин взял в кабину своего «И-16» длинный красный вымпел и вылетел на поиски потаповцев, чтобы сбросить вымпел в указанном ему районе, при условии, что он обнаружит окруженцев. Нам с аэродрома было видно, как Бахтин кружится над указанным ему районом, видимо, не находя окруженцев. По нему вели огонь со всех сторон: может быть даже и немцы, и наши. Затем завеса дождя скрыла от нас западный берег Северского Донца, и мы напрасно ожидали возвращения Бахтина. Больше ничего не было слышно и о потаповцах. Бывает предел любой силе и любой доблести, особенно когда приходится действовать в одиночку. А самого Потапова, крепкого коренастого генерал- лейтенанта, здорово помятого жизнью, что читалось на его лице, мне приходилось встречать после войны в штабе Приволжского Военного Округа, в Куйбышеве, на одном из совещаний. Это был настоящий, а не дутый, как нередко бывало, герой минувшей войны, прошедший плен и многие другие испытания, но которого при всем желании невозможно было объявить предателем или добровольно сдавшимся немцам. Потапов, бывший тогда в 1950 году заместителем командующего округом, держался скромно. Видимо ему вполне хватало того, что он уже хлебнул в жизни, и к какому-либо шуму вокруг своей особы он не стремился.
Следует сказать, что все время распутицы погода не позволяла вести активные боевые действия. Только несколько раз вылетали на разведку в «птичью долину» и по дорогам Белгород-Харьков, Белгород-Обоянь. А положение нашего аэродрома в селе Большое Троицкое было не из самых благоприятных: село далеко, а немецкая артиллерия с позиций на высоком берегу доставала летное поле. В начале октября наш полк перелетел на аэродром Левая Россошь, южнее Воронежа, а затем на аэродром Клиновец, недалеко от села Короча, выполнявшего роль районного центра. Распутица сменилась морозами, все застыло и окоченело, а для нас наступила длительная пауза в боевой работе. Эпицентр военных событий переместился под Москву. И бензин, и боеприпасы и материальную часть, и личный состав перебрасывали туда. Из эпицентра военной грозы нас вышвырнуло на ее тихие задворки. Вышвырнуло живыми, и за это спасибо. Из наших двух потрепанных авиационных полков: 43-го истребительно-авиационного полка, состоящего из 15 устаревших самолетов «И-16» и «Чаек», и 135-го легко-бомбардировочного полка в количестве 12 машин «СУ-2», а также группы «кукурузников» «ПО-2» к всеобщему смеху стяпали-сляпали 21-ую воздушную армию под командованием генерал-майора Зайцева, которого замещал во время отсутствия полковник Степичев, а начальником политотдела был батальонный комиссар подполковник Онуфриков, которого вдохновлял и направлял член Военного Совета полковник Гультяев. Приказы и наставления по вверенным войскам рассылал начальник штаба полковник Дьяков. Вся эта смехотворная руководящая надстройка, выросшая над несколькими десятками потрепанных устаревших самолетов, объяснялась очередной структурной реорганизацией, которая взбрела в голову кому-то в Москве: по этому замыслу выходило, что при каждой сухопутной армии должна создаваться одноименная воздушная, а на нашем участке оборону держала 21-ая армия, которой командовал генерал-лейтенант Гордов, низкорослый, худощавый крикун и матершинник средних лет, участник еще Гражданской войны, которому бы воевать с басмачами — немцы обижали нашего генерала — без конца его обманывали и колотили. Через несколько месяцев Сталин решил поставить под его командование, в качестве командующего фронтом, наши войска, отступавшие в междуречье Волги и Дона. Результат был печальный. Пулеметной матершины немцы опасались мало. Так вот, именно благодаря этой идиотской реорганизации, не отвечающей не только возможностям нашей разгромленной авиации, но и элементарным правилам ведения современной войны, где авиация и танки действуют большими массами, ни к кому не прикрепляясь, мы стали воздушной армией, а наши начальнички, совершенно всерьез, вообразили себя армейским командованием и принялись руководить и вдохновлять. А поскольку в армии было всего несколько десятков самолетов, то покоя от них не было.
Но дураки — дураками, а воевать нужно. Мы уже столько отдали в долг немцам, что непонятно было, как будем возвращать назад. С аэродрома Клиновец мы часто летали на передовую в районе Белгорода и Обояни на бомбежку и штурмовку живой силы и техники противника. Однако, много ли навоюешь пятью устаревшими, латаными-перелатаными «Чайками», оставшимися в нашей эскадрилье. А для «И-16» работы почти не было, «Мессера» не показывались, занятые под Москвой.
Успехи наших войск в Московском сражении несколько подняли наш боевой дух. Мы отдохнули и, честно говоря, даже хотелось поскорее вновь скрестить оружие с воздушным противником. Жаль только — не было на чем. В марте нам сообщили, что на аэродром собирается совершить массированный налет авиация противника, появившаяся на этом участке фронта, и мы перелетели на аэродром Чернянка — отскочили подальше от линии фронта, откуда один-два раза в день вылетали для сопровождения 135-го бомбардировочного полка, которым командовал майор Корзинников. За время нашего пребывания в Чернянке аэродром Клиновец оборудовали для полетов в сырую погоду — поле посыпали щебнем, полученным после разборки церкви в селе Короча. Ясно было, что взлетая по обломкам камней, которые видели тысячи крещений и смертей, нам удачи не видать. Огромную, красиво построенную церковь, долго рвали динамитом, а она стояла, будто сделанная из стали. В конце концов, величественное строение порушили и засыпали обломками кирпича прямо на черноземе взлетно-посадочную полосу шириной метров 100, а длиной в километр. Весной, когда задули теплые ветры, обломки кирпича ушли в грязь, перемешавшись с землей, и весь труд пропал даром, просто испортили великолепный массив чернозема. Пришлось, наверное, после войны хлебнуть с ним горя местным земледельцам. Чернянский же аэродром пытались сохранить в рабочем состоянии в условиях распутицы другим способом: накрывая его толстым слоем соломы, надеясь, что лед под соломой будет таять медленнее. Но солома создавала парниковый эффект и лед таял под соломой даже лучше, чем в обычном поле, да и ветер разбрасывал самодельное покрытие. На период распутицы мы практически остались без аэродрома и могли вылетать только ранним утром, когда немного примораживало.
