Петр Лебеденко - Красный ветер
Ну, связал им руки назад дядька Бородатый, поднял с земли Надюшку и понес ее в деревню. Родькина банда впереди, я с ружьем за ними. Трясутся, гады, канючат, Родька христом-богом просит: «Лбом об землю буду биться, ноги Надькины лизать буду, только простите и отпустите… Не согрешили ведь мы, попугать хотели…» — «Иди, вурдалак проклятый! — отвечает лесник. — Лбом об землю на том свете биться будешь, там прощения попросишь!»
Привели их в деревню, связанных, как ворюг-разбойников, народ собрался, будто на сходку. Мужики орут: «Кончать их, гадов, немедля, в колья их, чтобы и пыли-мусора не осталось!» Бабы — те пожалостливее. «Люди они все ж, — говорят, — а не звери, не волки бешеные. Кончать-то кончать, да по-человечески: пострелять из берданков — и все. В таком случае и грех на душу не ляжет…»
И тут выступил дядька Бородатый. «Я, — говорит, — есть должностное лицо, потому как состою на государственной службе. И поскольку другого должностного лица тута не имеется, значит, я есть не што иное, как Советская власть на местах. Ясно выражаюсь? От имени, значит, Советской власти я на самосуд согласия дать не могу. Судить их должон настоящий народный суд, а в нашем праве потребовать, чтоб никаких снисхождений не допустилось. А пока разбирательство там своим чередом будет происходить, я от имени Советской власти приказываю: отцы вурдалаков этих немедля чтоб, то есть в одночасье, по полпуда муки и по три фунта сала в семью Громовых доставили для поправки здоровья Надежды и избитого Никиты. Насчет обжалованья данного приказа не могет быть и речи, так как Советская власть твердо и неукоснительно исполняет законы и вышестоящие приказы…»
К вечеру всех четверых отправили куда надо, а ночью запылали две кулацкие хаты. Мужики и бабы с ведрами по деревне мечутся, орут, суетятся, да только ни одно ведро воды на огонь вылито не было. Так дотла и сгорели…
Мартинес замолчал, лег на спину и начал смотреть на небо. Денисио спросил:
— Небось, не без твоего участия запылали хаты?
— Знаешь, о чем я думаю, брат ты мой Денисио? — сказал Мартинес. — Вот увидим мы сейчас красную ракету, взлетим с тобой на наших машинах и вступим в бой… Вираж, бочка, боевой разворот, лобовая атака… Все ближе, ближе фашистский истребитель, но ни я, ни он в сторону не отворачиваем. Уже и лица видим друг друга: он — мое, я — его. И вдруг я угадываю: Родька! На фашистском истребителе! Родька — фашист!.. Как ты считаешь, удивился бы я?
— Наверное…
— Нет! И знаешь почему? С тех пор как я побольше узнал о фашизме, я все время отождествлял его с Родькой. Одно лицо, понимаешь? Я, наверное, толком не смогу тебе объяснить, но чувство ненависти к фашизму у меня началось с Родьки. Когда мне удается сбить фашиста, я радуюсь не только потому, что на земле стало меньше на одного Родьку… Чему ты, черт тебя возьми, улыбаешься? Разве среди нормальных людей должны жить такие, как он? Должны или нет?
— Ты руководствуешься лишь чувством мести? — спросил Денисио.
— Совсем нет… А впрочем, не знаю. Что-то, конечно, к этому примешивается. Хотя я уверен, что Родьки давно нет на свете. Почему уверен, не знаю, но уверен. Так что дело не в самом Родьке. Это обобщение… Даже когда кончится эта война, даже когда не будет войн вообще, и мне скажут, что фашизм исчез, я в это не поверю. Не сразу поверю. Буду ходить по земле и говорить людям: «Не думайте, будто фашистов больше нет. Они есть, они затаились, но не исчезли. Они ждут, когда мы расслабимся, успокоимся, заблагодушествуем. И тогда снова схватят нас за горло…» Гляди, ракета! Идем! Я буду счастлив, если сегодня мне удастся вогнать в землю еще одного Родьку!
2Они взлетели впятером: Хуан Морадо, Арно Шарвен, американец Артур Кервуд, Денисио и Мартинес.
Впереди — командир эскадрильи Хуан Морадо. Поднял руку, сделал характерный жест: «Все поближе ко мне!»
Чуть позади Денисио — он видит его сосредоточенное лицо — Артур Кервуд. Всего неделю назад Кервуд вышел из полевого госпиталя: пуля пробила правую ногу повыше колена, кость хотя и не была задета, но большая рваная рана долго не заживала. Кервуд и сейчас заметно прихрамывал. Два дня назад Хуан Морадо сказал ему: «Отправлю на десяток дней в Аликанте, там, на окраине, есть домик, где долечиваются наши летчики. Долечишься и ты…»
Кервуд ответил спокойно, но в глазах у него Хуан Морадо увидел недобрый огонек: «Я долечиваться решаю на этом свете нет, пожалуйста, на том свете угодно сколько надо. Сто тысяч дьяволов, вот все, что я имею говорить. Нога? Пожалуйста, приглашаю тебя один ты один я футбол, кто кому заколотит мячей сколько…» — «Черт с тобой, — махнул рукой Хуан Морадо. — Ты ведь упрямый как осел, я тебя знаю…» — «Очень есть справедливые слова, — сказал Кервуд, и взгляд его сразу стал теплым. — Ты справедливо речь произнес, мой Хуан, я хочу пожимать твою руку мужественную…»
Сейчас, изредка поглядывая в сторону американца, Денисио, вспоминая недавний с ним разговор, думал: «Ничего странного, наверное, нет в том, что люди отождествляют с фашизмом все самое темное, что встречали в жизни. Кервуд, как и Мартинес, тоже говорил: „Если нам удастся победить фашистов здесь, в Испании, если его даже разгромят в Италии и Германии, он все равно останется. У нас, например, в Америке. Разве ку-клукс-клан — это не фашизм? А те, кто сейчас шлет Франко машины, бензин, оружие, далеко ушли от фашистов? Нет, камарада Денисио, нам придется драться очень и очень долго. Думаю, что и детям нашим, если они у нас будут, сидеть сложа руки не придется“».
Денисио знал: Кервуд пришел в Испанию потому, что не, мог мириться с расизмом у себя на родине. Для него Джеймс Адамс, Бригс и родной брат Фрэнк Кервуд — это одно и то же, что Родька для Мартинеса — Никиты Громова. Это одно и то же, что фашизм вообще…
Денисио понимал и Кервуда, и Никиту-Мартинеса. Понимал по-человечески, но полностью согласиться с ними не мог. Он хорошо знал: фашизм не только физически убивает человечество — фашизм отравляет его духовно. Гитлер и Геббельс кричат о превосходстве своей расы, и за ними идут не только убийцы Франко сулит испанскому народу земной рай — и под его знамена становятся не только те, кто потерял при Народном фронте заводы и поместья… Все обстоит значительно сложнее, отсюда и борьба предстоит необыкновенно жестокая…
Денисио снова взглянул в сторону Кервуда. Тот теперь летел крыло в крыло с Денисио, а рядом с Кервудом пристроился Арно Шарвен. Лицо француза после его возвращения заметна стало другим: легли у рта жесткие складки, чистый белый лоб прорезали хотя и не глубокие, но довольно четкие морщины, в глазах, словно навсегда, затаились настороженность и печаль. Откуда печаль — нетрудно, было догадаться: гибель Гильома. Боньяра переживали в эскадрилье все, но для Арно Шарвена эта потеря была невосполнимой.
…Первым группу «юнкерсов», приближающихся с севера, заметил Мартинес. Условным сигналом дав знать об этом командиру эскадрильи Хуану Морадо, Мартинес пристроился слева от мексиканца и принялся считать бомбардировщики. Они летели отдельными тремя клиньями, по пять машин в каждой группе. Вначале Мартинес обрадовался: ни выше, ни ниже «юнкерсов» он не увидел ни одного истребителя. Но вдруг Хуан Морадо рванул свою машину вверх и вправо, я только теперь Мартинес, да и все остальные летчики эскадрильи увидели семерку «мессершмиттов», растянувшихся прямой линией метров на пятьсот выше сопровождаемых ими бомбардировщиков.
В последнее время такое соотношение самолетов в воздухе — один к четырем, пяти и даже семи в пользу фашистов — не было чем-то необыкновенным. Было другое — зачастую дрались один против десяти и больше. Правда, потери в таких случаях соответственно увеличивались, но никакого другого выхода не было. Фашистские летчики, в основном немецкие и итальянские, обнаглели до предела. И не только обнаглели: теперь в Испанию все чаще направлялись настоящие асы — опытные, грамотные летчики, оттачивающие здесь свое мастерство и готовящиеся к «большой войне». «Полигон» — испанское небо — стал для всего этого воронья неплохой школой, тем более что летчики-фашисты уверовали: риск здесь минимальный, авиация республиканцев в основном подавлена, а то, что осталось, деморализовано и, по сути, может не браться в расчет.
Хуан Морадо, уводя с набором высоты эскадрилью вправо, имитировал не что иное, как бегство от превосходящих сил противника. Этот ход казался вполне оправданным и естественным: пятеркой вступать в бой с более чем двумя десятками самолетов было, по меньшей мере, безумием, если не самоубийством. Так, безусловно, думали сейчас те, кто наблюдал за действиями «москас».
Но ни Денисио, ни Мартинес, ни Арно Шарвен, ни американец Артур Кервуд ничего подобного не подумали и не могли подумать. Кого-кого, а Хуана Морадо они знали преотлично. С любовью, граничащей с обожанием, летчики не только интернациональной эскадрильи, но и всего полка, упоминая имя мексиканца, говорили о нем так: «Хуан Морадо? Такого умного и хитрого летчика свет еще не видывал!»
