Девочка с глазами старухи - Гектор Шульц
– Ты в лагере всего ничего, девочка, а уже приветствуешь смерть, как старого друга, – задумчиво протянул комендант. – Лишиться надежды для тебя страшнее смерти. Гораздо страшнее, девочка.
Я промолчала, не зная, что ответить. Остатки храбрости улетучились сразу же, как только комендант опустил пистолет.
– Что же, – вздохнул он, убирая пистолет в кобуру на поясе и возвращаясь за стол. – Посмотрим, как долго ты сможешь хранить надежду по дороге в Рай.
Глава третья. L'ange de la mort.
Работать в тот день мы закончили, когда солнце давно уже село. Вместе с темнотой пришел и холод, но его мало кто чувствовал. Пока тягаешь тяжелые камни, врываешься ногами в землю, толкая вперед тележку, холода нет. Но стоит остановиться на несколько секунд, вдохнуть полной грудью, как по коже начинают бегать противные мурашки. Однако никто не роптал и не ругался. Узницы с покорной обреченностью делали то, что от них требовала администрация лагеря.
– Если ты работаешь, значит, ты нужна. А если ты нужна, тебя не убьют, – тихо сказала мне Марийка, когда я остановилась на мгновение, чтобы перевести дыхание. С непривычки ломило спину и руки, рот пересох от пыли и дико хотелось есть. Вздохнув, я понимающе кивнула, подняла с земли еще один камень и, сопя, потащила его к тележке.
В конце рабочего дня каждая женщина получила кусок хлеба и чай. Хотя, чаем это варево назвать было сложно. Какие-то терпко пахнущие травы, заваренные кипятком, но я и этому была благодарна. Половина сухаря скрылась в кармане, а вторую я быстро сунула за щеку и запила горячим чаем, стараясь не обжечь язык. Все это приходилось делать на ходу по пути в барак. Кружки немцы забирали с собой. Хлеб же дали даже Фае. Женщина осторожно понюхала свой кусок, скривила недовольно лицо, однако выбрасывать еду не стала. Поступила так же, как я. Половину съела, а вторую половину спрятала в карман. Я задумчиво посмотрела на нее и выпила остатки чая. Чай немного согрел измученное тело, но вдобавок принес и жажду. Слюна во рту слиплась и больше походила на какое-то желе. У Марийки и на этот случай нашелся ответ.
– Женское убивают, – туманно ответила она. – Чтобы не кровили… чтобы не рожали. Водой рот сполосни, как в барак придем, и спать ложись. Тошнить будет поначалу, а потом привыкнешь.
В бараке я последовала совету Марийки и, прополоскав рот, забралась на свое место. Рядом женщины готовились ко сну. Кто-то, стянув рубашку, полоскал её в грязной воде. Кто-то задумчиво рассасывал припасенный с обеда сухарик. Кто-то негромко переговаривался с соседями.
Я же, подтянув колени к груди, задумчиво смотрела на них. На узниц, многие из которых уже смирились со своим положением. Разглядывала их серые, больные лица. Животы, прилипшие к позвоночнику. Кости, угрожающе торчащие под тонкой кожей. Редкие улыбки, которые вспыхивали в полумраке барака, походили на крохотные угольки. Сверкали ярко и тут же гасли, словно само это место гасило любую радость. Многие из этих женщин в лагере уже год, кто-то с начала его постройки. Каждая из них потеряла что-то дорогое. Отца, мужа, сестер и братьев… детей. Но улыбки… робкие, яркие, все равно вспыхивали каждый вечер. Вспыхивали и гасли до следующей ночи.
Утром не проснулось трое. Пока мы стояли на плацу возле барака, трясясь от холодного ветра, немцы вытащили из барака три трупа. Тащили их за ноги, а потом бросили неподалеку от бочки с водой. Сжав зубы, я смотрела на них. Скрюченных, несчастных, застывших, как расплавленный воск, которого больше не коснется согревающий огонь. Я не знала их имен, не знала, откуда они. Но на сердце все равно было тяжело.
Как только охрана отошла в сторону, из-под барака выскочил с десяток жирных крыс, сразу набросившихся на тела. Жуткие твари жадно попискивали, вырывая из трупов кусочки мяса, а немцы, увидев это, лишь смеялись.
– Только крыса будет жрать крысу, – презрительно обронил один из них, после чего пихнул в спину капо Вальцмана, который, не ожидая тычка, отлетел в сторону на несколько шагов, вызвав очередной взрыв смеха.
– Забирай, – сплюнул второй охранник. Толстый, с крохотными глазками и выдающейся вперед челюстью. Вальцман трусливо кивнул и, откашлявшись, громко крикнул.
– Барак направляется на рытье ям!
– Как и всегда, – вздохнула Марийка, усталыми глазами смотря на серую землю. Развернувшись, мы пошли за капо, стараясь не отставать. Те, кто еле волочил ноги, удостаивались особого внимания от немцев. Я увидела, как из строя выдернули шатающуюся седую женщину и куда-то повели. Как только мы вошли в мужской корпус, в отдалении послышалась автоматная очередь. Я закусила губу и, слепо смотря вперед, пошла дальше.
После обеда, на котором, как обычно, всем выдали жидкую похлебку и кусочек хлеба, меня забрал с собой капо. Марийка покачала головой, но тут же вернулась к работе, как и остальные. Я была уверена, что все они заранее меня похоронили. Вальцман шел вперед быстро и даже не оглядывался, чтобы убедиться, что я поспеваю за ним. О побеге я и не думала. Да и куда бежать, когда вокруг тысячи немецких солдат с автоматами, а еще забор из колючей проволоки под напряжением. Дернешься и тебя сразу же пристрелят, а труп твой еще долго будут обгладывать крысы, пока охране это не надоест. Впрочем, через несколько минут Вальцман нарушил молчание.
– Тебя переводят в медблок к доктору Менге. Приказ господина коменданта, – отрывисто сообщил он на ломаном русском. Еще и морщился так, словно каждое слово ошпаривает ему язык. Я не ответила. Только робко кивнула и поспешила за широко шагающим капо. В животе на миг заныло, когда я вспомнила невзрачного человека в черном, который осматривал меня после прибытия в лагерь. А в ушах вновь зашелестел шепот Лили с верхних нар. «L’ange de la mort», шептала она. И в голосе её был леденящий ужас.
Медблок состоял из четырех зданий. В главном строении – длинном, похожим на амбар, находился стационар для немецких солдат. Единственное место,
