Патрик Модиано - Дора Брюдер
В следующее воскресенье старьевщик приехал к отцу моей подружки — он жил на бульваре Келлерман у заставы Жантильи, — где я назначил ему встречу, чтобы передать «товар». Он погрузил в свою машину музыкальную шкатулку, костюмы, рубашки и туфли. Заплатил мне за все семьсот тогдашних франков.
Потом он предложил мне пойти с ним куда-нибудь выпить. Мы зашли в одно из двух кафе, что напротив стадиона Шарлети.
Он спросил меня, чем я занимаюсь. Я не знал, что ответить. В конце концов сказал просто, что бросил учебу, и сам стал его расспрашивать. Оказалось, что складом на улице Жарден-Сен-Поль управлял его родственник и компаньон. Сам он хозяйничал в другом их помещении, рядом с Блошиным рынком у заставы Клиньянкур. Он и родился в тех краях, у заставы Клиньянкур, в семье польских евреев.
Я первым заговорил о войне и оккупации. Ему было в то время восемнадцать лет. Он помнил, как однажды в субботу полиция устроила облаву на евреев на Блошином рынке в Сент-Уане, и ему чудом удалось ускользнуть. Его поразило тогда, что среди полицейских была женщина.
Я спросил о пустыре за жилыми кварталами бульвара Нея, который запомнился мне еще с тех пор, когда мать водила меня по субботам на Блошиный рынок. Оказалось, там он и жил с родителями. На улице Элизабет-Роллан. Его удивило, что я сразу запомнил название улицы. Квартал этот называли Равниной, После войны все дома снесли, и теперь там спортивная площадка. Я говорил с ним и думал об отце, с которым давно не виделся. Когда ему было девятнадцать, как мне сейчас, он еще не мечтал стать финансовой акулой; тогда он кормился мелкими спекуляциями на окраинах Парижа: в обход акцизного ведомства продавал автомеханикам канистры с бензином, спиртное и много чего еще. Пошлины, разумеется, не платил.
Прощаясь, старьевщик сказал мне дружелюбно, что, если у меня еще что-нибудь есть, я могу найти его на улице Жарден-Сен-Поль. И дал мне сто франков сверху, — наверно, его тронула непосредственность славного юноши.
Я забыл его лицо. Помню только, как его звали. Он вполне мог знать Дору Брюдер, там, у заставы Клиньянкур, в квартале под названием Равнина. Они жили по соседству и были ровесниками. Возможно, он мог бы много чего рассказать о побегах Доры… Сколько бывает случайностей, встреч, совпадений, мимо которых мы проходим, не зная… Я вспомнил об этом прошлой осенью, когда вновь оказался на улице Жарден-Сен-Поль. Склада с ржавой железной шторой больше не было, а соседние дома отстроили заново. Я опять ощутил пустоту. Но теперь я знал отчего. Большую часть домов в этом квартале снесли после войны, планомерно и целенаправленно, по решению властей. Территории, которая подлежала расчистке, даже присвоили название и номер: участок 16. Я раздобыл фотографии, на одной из них улица Жарден-Сен-Поль, когда дома по нечетной стороне еще были на месте. На другой — полуразрушенные здания рядом с церковью Сен Жерве и вокруг особняка Санского архиепископа. Еще одна фотография: пустырь на берегу Сены, и люди идут между ставших ненужными тротуаров — все, что осталось от улицы Ноннен-д-Иер. Там выстроили ряды новых домов, свернув кое-где улицы с прежнего русла.[9]
Ровные фасады, квадратные окна, бетон цвета амнезии. Фонари струят холодный свет. Время от времени попадается скамья, сквер, деревья из театральной декорации, с искусственными листьями. Здесь показалось мало просто прибить табличку, как на стене казармы Турель: «Военная зона. Снимать и фотографировать запрещено». Здесь все уничтожили и построили взамен пряничные домики — они-то уж наверняка ни о чем не напомнят.
Клочки обоев, которые я видел тридцать лет назад на улице Жарден-Сен-Поль, — это ведь были следы комнат, а в них когда-то жили люди, жили ровесники и ровесницы Доры Брюдер, за которой пришли полицейские июльским днем 1942 года. После их имен в списке неизменно следуют одни и те же названия улиц: Но теперешние номера домов и названия нынешних улиц не связаны ни с чем.
В семнадцать лет Турель было для меня лишь названием, на которое я наткнулся в конце книги Жана Жене «Чудо о розе». Он указал, где была написана эта книга: САНТЕ. ТЮРЬМА ТУРЕЛЬ, 1943. Он тоже сидел там, по уголовной статье, вскоре после того, как увезли Дору Брюдер; они вполне могли встретиться. «Чудо о розе» навеяно не только воспоминаниями об исправительной колонии Меттрэ — в такой же воспитательный дом для трудных подростков хотели поместить Дору, — но и, как мне думается теперь, о тюрьмах Санте и Турель. Из этой книги я мог цитировать целые фразы наизусть. Одна вспоминается мне сейчас: «От этого ребенка я узнал, что истинная суть парижского арго — нежность с грустинкой». Эта фраза в моем представлении так подходит Доре, что мне кажется, будто я знал ее. Их заставили носить желтые звезды, всех этих детей с польскими, русскими, румынскими именами, но до такой степени парижских, что порой они сливались с фасадами домов, с тротуарами, с бесконечным разнообразием оттенков серого цвета, какое только в Париже и встретишь. Как и у Доры Брюдер, у них был парижский выговор, и они пересыпали свою речь словечками арго, чью нежность с грустинкой почувствовал когда-то Жан Жене.
В Турели, когда там сидела Дора, разрешались передачи, а свидания были по четвергам и воскресеньям. И еще позволялось ходить к мессе по вторникам. В восемь утра жандармы проводили перекличку. Заключенным полагалось стоять навытяжку в ногах своих коек. На завтрак в столовой давали только капусту. Затем прогулка во дворе казармы. Ужин в шесть вечера. Снова перекличка. Каждые две недели душ, ходили туда по двое, в сопровождении жандармов. Свистки. Ожидание. Свидания предоставлялись не всем, надо было письменно обратиться к директору тюрьмы и ждать — даст он разрешение или нет.
Свидания происходили в столовой после полудня. Жандармы обыскивали сумки посетителей, разворачивали свертки. Часто свидания отменялись, просто так, без причины, и заключенные узнавали об этом лишь за час до назначенного времени.
Среди женщин, с которыми Дора могла познакомиться в Турели, были и те, кого немцы называли «еврейскими подругами»: десяток француженок, «ариек», которые в июне, в первый день, когда евреям было предписано носить желтую звезду, имели мужество тоже приколоть звезды в знак солидарности — причем не просто так, а с выдумкой, с вызовом оккупационным властям. Одна, например, нацепила звезду на ошейник своей собаки. Другая вышила на ней: ПАПУАС. А третья; ДЖЕННИ. Еще одна приколола к своему поясу шесть звезд, вышив на них буквы, которые составляли слово ПОБЕДА. Их всех арестовали на улицах и доставили в ближайшие участки. Затем в тюрьму предварительного заключения при полицейской префектуре. Оттуда в Турель. А 13 августа — в лагерь Дранси. Вот кем были по профессии эти «еврейские подруги»: машинистки, работница бумажного завода, продавщица газет, уборщица, почтальон, студентки.
В августе аресты стали повальными. Теперь женщин даже не направляли в тюрьму предварительного заключения, их везли прямо в Турель. В камере на двадцать коек народу помещалось вдвое больше. В тесноте, в невыносимой духоте усиливалась тревога. Все понимали, что Турель — лишь сортировочная станция и их могут в любой момент увезти неизвестно куда.
Уже две партии евреек, во сотне в каждой, отправили в лагерь Дранси 19 и 27 июля. В их числе была и Рака Израилович, восемнадцатилетняя полька, прибывшая в Турель в одни день с Дорой, возможно, в одной тюремной машине. Скорее всего, они были соседками по камере.
12 августа вечером прошел слух, что всех евреек и тех, кого называли «еврейскими подругами», завтра отправят в Дранси.
13 утром, с десяти часов, началась бесконечная перекличка во дворе казармы, под каштанами. Там же, под каштанами, в последний раз позавтракали. Порции были крошечные, после них еще больше хотелось есть.
Прибыли автобусы. Их было много, насколько я знаю, каждой узнице досталось сидячее место. И Доре тоже. Был четверг, день свиданий.
Колонна тронулась. Ее окружали полицейские на мотоциклах. Автобусы ехали той дорогой, которой сегодня добираются в аэропорт Руасси. Прошло пятьдесят с лишним лет. Проложили автостраду, снесли загородные домики, исказили облик северо-восточного предместья, постаравшись сделать его, как и бывший участок 16, по возможности серым и ни о чем не напоминающим. Но по дороге в аэропорт на синих дорожных указателях еще можно прочесть прежние названия: ДРАНСИ, РОМЕНВИЛЬ. А у обочины автострады, недалеко от заставы Баньоле, уцелел обломок тех времен, заброшенный деревянный сарай, на котором отчетливо видна надпись: ДЮРМОР.
В Дранси, в сутолоке и неразберихе, Дора встретилась с отцом, находившимся там с марта. В том августе лагерь, как и Турель, как и тюрьма предварительного заключения, каждый день пополнялся все новыми и новыми партиями мужчин и женщин. Тысячами прибывали они в товарных поездах из свободной зоны. Сотни и сотни женщин, разлученных с детьми, привозили из лагерей Питивье и Бон-ла-Роланд. А 15 августа прибыли четыре тысячи детей, которых оторвали от матерей. Имена многих из них, в спешке написанные на одежде, когда их увозили из Питивье и Бон-ла-Роланд, невозможно было прочесть. Неизвестный ребенок № 122. Неизвестный ребенок № 146. Девочка трех лет. Имя Моника. Фамилия неизвестна.
