Николай Гревцов - Синие глаза (рассказы)
А Маша? Может, посмеется надо мной с девчатами? Впрочем, не похоже. Она же серьезно говорила: «Входишь в цех — как будто в сад попадаешь». К тому же она тут собственно ни при чем. Не для нее же этот цветок, для всех…
Она, должно быть, любит цветы. Интересно, Петька ей цветы дарил? Вряд ли… Конфетами и пирожными, конечно, угощал, а вот цветы — вряд ли…
В самом деле — принесу цветок и поставлю у своего станка. Уютнее и красивее станет…»
Олег шел и видел перед собою свой цех. Он был и тот и не тот. Те же привычные ряды станков, пролеты ферм, подпирающих высокий потолок, бесконечные ряды окон. Но все в цехе сверкает и блестит и, главное, всюду, куда ни посмотри, живая зелень листвы, яркие пятна красных, белых, голубых, желтых цветов и соцветий…
Утром, как всегда, к заводу со всех сторон города стекаются ручейки людей. Чем ближе к проходной — тем гуще людской поток. И это уже не ручей, а широкая полноводная река. Одни идут молча, другие негромко переговариваясь друг с другом, третьи шумно приветствуя знакомых, бойко перебрасываясь шутками. Идут в одиночку, парами, но три, группами. Идут парни и девушки, отцы семейств и матери, пожилые люди и безусая молодежь. Идут беззаботные и степенные, оживленные и задумчивые, веселые и хмурые. Это идет рабочий класс.
Идет на смену и Олег. Чувствуя на себе удивленные взгляды, он еще больше, чем обычно, сутулится, еще сильнее шаркает по асфальту подошвами. И уж в какой раз с тех пор, как вышел из дому, раскаивается в своем поступке. Действительно, он один выделяется из всех идущих, привлекает всеобщее внимание — тащит здоровенную тяжелую квадратную кадку с кустом китайской розы. Хорошо хоть, что в густых листьях удобно прятать лицо.
Впрочем, узнать Олега нетрудно — и по фигуре, и по походке. И то один, то другой из рабочих затронет его — кто дружелюбно, кто не скрывая насмешки. Но Олег отмалчивается. Скорей бы добраться до цеха, хотя там тоже придется выслушать немало вопросов и реплик, сдобренных изрядной порцией иронии.
В проходной пожилой охранник остановил Олега:
— Куда ты его тащишь? И зачем? — он звонко хлопнул ладонью по кадке.
Олег не выдержал:
— Ты лучше смотри, чтоб отсюда чего-нибудь не уперли. А на завод — не твое дело. Или, может, нельзя?
В узком проходе стало тесно. Сзади зашумели, стали напирать. Охранник растерялся.
— В инструкции на этот счет ничего не сказано.
— Вот и выполняй, что сказано в инструкции…
Он уже подходил к своему цеху, когда кто-то неожиданно налетел на него. Олег едва устоял на ногах, но кадку не удержал. Она выскользнула из рук и, глухо ударившись о бетонную плиту дорожки, с треском раскололась.
— Ты что… — вырвалось у Олега. Но он даже не успел выругаться, а так и замер с открытым ртом.
В нескольких шагах впереди него, уткнувшись лицом в землю и выбросив вперед неестественно белую руку, лежал Петька Ищенко: Олег сразу узнал его по голубоватой, спортивного покроя куртке и синим вельветовым брюкам. На асфальте, пересекая наискось Петькину спину, змеилась толстая проволока.
Все стало ясно: оборвался электропровод, и случилось несчастье.
Не раздумывая, Олег оторвал от лопнувшей кадки короткую дощечку и, подбежав к лежащему без сознания товарищу, поддел свободным концом дощечки тяжелый провод. С трудом, двумя руками приподнял его над землей. Тотчас же кто-то из оказавшихся поблизости рабочих оттащил подальше бесчувственное тело Петра. Олег успел увидеть смертельно бледное, без кровинки лицо, посиневшие губы товарища — и больше уже ничего не помнил: дощечка, не выдержав нагрузки, переломилась пополам, и провод грузно упал ему на ноги.
…Петьку на следующий же день выписали из больницы, куда их вместе с Олегом привезли в одной машине скорой помощи. Олег же пролежал в пахнущей медикаментами палате целую неделю.
Каждый день после смены его посещали ребята из цеха. Побывали у него и благодарили за мужественный поступок председатель завкома и все цеховое начальство. Дважды приходила Маша с подругами. Тумбочка ломилась от апельсинов, лимонов, банок с компотом, конфет и печенья.
Все это было приятно, хотя чувствовал Олег себя от подобного внимания неловко и, пытаясь скрыть свое смущение, зябко кутался в вылинявший байковый халат, опустив глаза, подолгу внимательно рассматривал стоптанные войлочные шлепанцы. Но было одно обстоятельство, которое особенно сильно огорчало его.
Конечно, Петька — пострадавший, а он, можно сказать, его спаситель. Но разве, случись это с Олегом, Петька или кто угодно другой не поступил бы так же точно, как поступил он, Олег? Однако Петьку сразу выписали, а его все держат в больнице, берут всяческие анализы, пичкают различными таблетками. Значит, слабак он по сравнению с Петькой, даже здесь тот опередил его.
Вспоминая происшедшее, Олег с сожалением думал о своем розане. Сколько лет мать заботливо растила цветок — и вот тебе на! Ни ей, ни людям. Спросить у ребят о цветке Олег стыдился: подумают, нашел о чем сейчас вспоминать.
Через несколько дней, по-летнему солнечным и прозрачным утром он вышел на работу. Все было так, словно ничего и не случилось, словно не был он на волосок от смерти. Как обычно шли, стекаясь к проходной, люди. Тот же пожилой охранник проверял пропуска. Но когда Олег вошел в цех — он остановился растерянный и удивленный. Все здесь было прежним, до самых мелочей знакомым и привычным. И в то же время это, казалось, был совсем другой, новый цех.
Первое, что бросилось Олегу в глаза, — это зелень. У многих станков на высоких, выкрашенных охрой подставках стояли горшки и кадки с цветами. У его станка пышно зеленела китайская роза — та, которую он первый принес сюда. И даже около Петькиного рабочего места виднелось что-то зеленое — не то кактус, не то «тещин язык».
Олег скосил глаза в сторону инструментальной. И там, за стеклянной перегородкой, увидел стоящий на тумбочке фикус. А рядом с цветком, в синей куртке, повязанная пестрой косынкой, стояла Маша. Она смотрела на Олега и приветливо улыбалась — красивая-красивая.
Кто-то по-дружески хлопнул Олега по плечу.
— Здоров, Шнурок! Ну как, а? Здорово?
Олег нехотя отвел взгляд от окошка инструментальной и неуклюже повернулся, чтобы ответить на приветствие.
Красивая и молодая
Снова ехать трамваем не хотелось. Я решил возвращаться в город пешком. Спешить все равно некуда, а день выдался что ни на есть весенний — золотисто-голубой, прозрачный, теплый.
На пересохших булыжниках мостовой радостно и оголтело переругиваются озорные воробьи, важно разгуливают дородные голуби. У облупившегося, когда-то покрашенного голубой краской киоска сгрудились мужчины. Одни, нежась на солнце, терпеливо ждут, пока подойдет их очередь; другие, сдувая густую белую пену, неторопливо прихлебывают янтарное пиво. Трое молодых парней в забрызганных цементным раствором телогрейках присели на корточки, кружком поставив перед собой на землю полдюжины кружек с пивом. Один из них деловито разделывает таранку. Двое других незлобиво спорят.
— А я тебе говорю: и опалубка, и арматура, и вибраторы никуда не денутся, аж пока у нас бороды не повырастают…
— Ничего ты, дорогуша, в техническом прогрессе не смыслишь. Был грабарь — грабарем и остался…
У хлопцев смуглые от загара лица и шеи, крепкие и обветренные руки…
Я сворачиваю за угол и иду по узкому, выложенному из кирпичей тротуару. За дощатыми оградами и штакетниками — густая паутина ветвей сирени, акаций и вишен, свежепобеленные стены домишек, развешанное на веревках белье.
Настроение мое трудно назвать хорошим. Минут тридцать я добирался до поселка в душном, битком набитом вагоне трамвая; потом долго разыскивал нужный мне адрес — и все напрасно. Но главное — на душе неприятный осадок: так бывает обычно, если что-либо сделаешь, предварительно не продумав как следует свой поступок, а потом все время задаешь себе вопрос: «Зачем?» — и не находишь на него ответа.
…Когда я наконец отыскал дом номер четыре в Кузнечном переулке и подошел к калитке, здоровенный цепной пес бросился к забору и залился истошным лаем. Через некоторое время на крыльце дома, притаившегося в глубине дворика, появилась женщина средних лет, простоволосая, в грубошерстной зеленой кофте, неопределенного цвета юбке и тряпичных шлепанцах на босу ногу. Ноги у нее были болезненно белые, с вздувшимися синими венами, а лицо, как мне показалось, неприветливое и злое.
Я спросил, можно ли увидеть Лену.
— Лену? Нет ее. — Близоруко щуря желтоватые глаза, женщина в упор рассматривала меня, одновременно всем своим видом подчеркивая нежелание продолжать со мною разговор. А собака по-прежнему, надрываясь от лая, осатанело рвалась к калитке, лязгая ржавой цепью.
Я попытался узнать, где теперь работает Лена и когда ее можно застать дома: на автостанции, куда я позвонил утром, мне ответили, что она давно рассчиталась.
