Александр Зеленов - Второе дыхание
Потребовав у хозяина документы, уполномоченный углубился в их изучение, переворачивал так и эдак, сличал печати и подписи, подносил к глазам.
— Выходит, по всем статьям инвалид?
— Выходит, что так, — покорно кивнул сапожник.
— А почему на ВТЭК не идете повторно? Срок пропущен давно!
Старик суетливо задергался:
— Дак это не тот документ, товарищ... то ись, гражданин военный! Тута другой есть, заново выданный...
Уполномоченный глянул на этот другой, повертел в руках и пренебрежительно отодвинул бумаги.
В бумагах, как понял сержант, все было правильно. Но особист, недоверчиво посверкивая очками, начал выпытывать у хозяина, когда и откуда тот прибыл, где у него родные, куда подевалась семья, чем занимался в войну при немцах, кто, наконец, выдавал ему документы — мужчина то был или женщина, как они были одеты, как выглядели, и задавал десятки других вопросов, совершенно, как думалось Порикову, к делу не относящихся.
Старый сапожник меж тем и не пробовал отпираться и путать, а простодушно ронял: «не помню», «не знаю», «кажись, какая-то дамочка»... Уполномоченный, как и всегда, был въедлив, но когда он принялся еще и путать сапожника, кидая ему один вопрос за другим, и тот заморгал беспомощно, Пориков вдруг ощутил к особисту неприязнь. Чего добивается? Разве не видит, что перед ним больной, одинокий старик?! Зачем ему душу выматывать, коль документы в порядке!..
Пройдя почти всю войну и видя много такого, чего человеку лучше не видеть, не подобает видеть, Пориков не очерствел душою. Все то злое и бесчеловечное, что приходилось встречать на войне, — все это делали немцы, фашисты, то есть существа, которых нельзя считать за людей. А люди, нормальные люди, должны быть хорошими, добрыми и доверять друг другу.
Сверкнув очками на Порикова, особист спросил старика, знает ли он этого человека.
Уставясь подслепо на писаря, тот стал внимательно всматриваться.
— Вспомнили, нет?
Первым не выдержал писарь:
— Дядя Семен, да бывал я у вас! Пориков я, Егор, неужели не помнишь?!
Сапожник отвел глаза.
— Кто е знает, может, и был, — со вздохом ответил он. — Много военных ходют ко мне, всех не упомнишь...
— А такая фамилия вам знакома — Турянчик? — спросил Киндинов. — Такую вы помните?
Нет, оказалось, и эту не помнил. Пориков был удивлен. Не мог же забыть старый хрен того и другого так быстро! Ведь он же, сержант, был здесь не просто так: сунул заказ — и ушел. Нет! И самогоночку вместе пили, и разговоры вели. А сапожник к тому же еще уважительно величал его и Егором Петровичем.
— У него здесь, товарищ старший лейтенант, тетрадка такая есть... ну, в которую он заказчиков пишет, — сказал особисту сержант. — Турянчик в ней должен значиться.
— Есть такая, имеется, — подтвердил и сапожник, поднялся кряхтя и вынес в клешнятой руке из прихожей измятую, в пятнах сапожного вара тетрадку.
Пробежав глазами засеянные стариковскими каракулями страницы, Киндинов спросил, почему же в тетрадке Пориков значится трижды, а вот Турянчик совсем не значится, хотя и неоднократно бывал.
Сапожник сказал, что в тетрадку он пишет не всех, а лишь тех, за которыми числится долг.
— Выходит, Турянчик за все расплачивался немедленно?
— Выходит, что так... То ись, нет, не знаю я никакого Турянчикова. Раз не записан, — значит, не числится, стало быть, все уплотил.
— Вы знаете, что Турянчиком совершено убийство?
Нет, сапожник не знал. Да и зачем ему знать!
Киндинов круто переменил разговор:
— Скажите, вас кто по ночам навещает? В ночь на девятое мая кто у вас был?
Притиснув к худым ключицам клешнятую руку, сапожник стал уверять, что живет он один, никто к нему по ночам не ходит, так как ни с кем в деревне не знается он. Правда, шастали раньше по пьяному делу, когда он гнал самогонку, а как ему запретили, так с тех пор и не гонит. И аппарат изломал.
Киндинов спросил в упор:
— Вы утверждаете, что в ночь на девятое мая у вас никто не был?!
— Совершенно, стало быть, точно, никто.
— И сегодня никто к вам не должен прийти? Сапожник пожал плечами.
Киндинов дал писарю знак: приступай. Стали осматривать избу. Пориков заглянул даже в печь, пустую, холодную, в нишу под печью, в подтопок. Киндинов обшарил подпол, потом полез на чердак. Вылез оттуда весь в паутине. Осмотрели чулан и сени, но везде было пусто, никаких следов пребывания кого-то еще...
Выведя старика с собою, вышли осматривать двор. Сапожник, так и стоявший в исподнем, принялся вдруг мелко дрожать и попросил дозволенья одеться. Уполномоченный кинул писарю: проводи!..
Старик одевался неторопливо, затягивал время будто нарочно, всем своим видом показывая, как глубоко и несправедливо его обижают. Лицо выражало одно: ищите, хоть все обыщите! Ничего я от вас не скрываю, нечего мне скрывать... И то, как он замкнулся в себе, еще больше втянув пустые впалые щеки, и особенно этот допрос и бесплодные поиски — все наводило на мысль о его невиновности и вызывало в писаре жалость.
— Озяб, дядя Семен?
— Ох, и не говори... Прямо зуб на зуб не попадает! Кровь-то совсем уж не греет, стала не та. Ты сказал бы, сынок, своему-то начальству, чтобы в спокое меня оставило.
— Служба, дядя Семен, не могу.
Дверь распахнулась, в проеме ее показалось лицо особиста, злое и раздраженное.
— Долго вас ждать?!
— Сейчас, сейчас... — засуетился Пориков. И нарочито сурово прикрикнул: — А ну шевелись поживее! Возишься тут...
Уполномоченный закипал, как чайник.
— Аппарат самогонный где прячешь?
Сапожник медлил с ответом. Киндинов повысил голос:
— Аппарат самогонный где прячешь, я спрашиваю?!
— Аппарат-то? Да на огороде он, в баньке, — залепетал вдруг сапожник испуганно. — Я уж давненько не пользуюсь им, изломатый лежит... Вот сюды, в эту дверку!
Дверца низенькой баньки была приперта снаружи. Кругом обойдя строение, посвечивая фонариком, уполномоченный откинул ее и вошел вовнутрь.
Банька топилась по-черному. С низкого закоптелого потолка свешивалась густая и жирная бахрома осевшей на паутине сажи. Она задевала лицо, и Киндинов гадливо морщился, светя фонарем по углам.
Шайка, полок, скамейка... Печка с железным котлом и каменкой... Ничего подозрительного, только вот кучка соломы в углу, примятая, будто на ней кто-то лежал недавно.
Ткнув фонарем в солому, Киндинов спросил:
— А это что тут за ложе?
— Для себя постелил. Грудью маюся я. Дома когда дышать чижало, я суда выхожу, подышать вольным воздухом. Лягу, открою дверь и дышу...
Губы сапожника прыгали, голос рвался.
— В лапоть звонишь, старый...! «Дышу»! Где аппарат свой прячешь?!
Старик показал. Особист направил фонарь под полок, высветил змеевик, грязный и ржавый, которым давно не пользовались. А сапожник меж тем принялся уверять, что зря его беспокоят, человека больного и слабого. Киндинов слушал его вполуха, потом раздраженно кинул: «Да замолчи ты!..» — и, согнувшись, полез из баньки. Встал возле двери, раздумывая, видимо не совсем представляя, что делать дальше. Упорство, с которым он что-то искал, представлялось Порикову бессмысленным.
Из темноты, где были расставлены люди, послышался треск кустов, приглушенная возня. Резко лязгнул затвор, раскатисто грохнул выстрел. Кто-то крикнул дурным, не своим голосом: «Держи-и! ...Держите его!!»
Сказав сержанту стеречь старика, Киндинов кинулся на голос.
Через минуту он показался снова, посвечивая перед собою фонариком. Следом солдаты кого-то вели, какого-то человека. Возле баньки остановились. Луч карманного фонаря уперся в лицо задержанного. Тот заслонился ладонью от света, резко ударившего по глазам.
— Вон он, гад! — сказал Косых, весь дрожа, еще не успевший остыть от недавнего возбуждения.
Луч фонаря обежал фигуру задержанного. Невысокий плечистый мужчина лет тридцати, одет в брезентовый дождевик, в сапогах из кирзы. Вязаный теплый свитер под форменкой железнодорожника, на голове форменная фуражка.
— Кто такой?
Оказалось, железнодорожник, путеец. Работает на узловой железнодорожной станции.
— Как оказались здесь ночью, в чужом огороде?
Задержанный не отвечал.
— Будем молчать?
Путеец пожал плечами.
— Я вот сейчас ему двину разок — сразу заговорит! Разрешите?
— Отставить, Косых... Что, будем играть в молчанку?
Задержанный потоптался на месте.
— Нехорошо признаваться на людях, старшой. Есть дела, об которых при всех не болтают...
— Это какие такие дела?
Путеец сконфуженно ухмыльнулся. Затем, опуская глаза и копая землю носком сапога, принялся рассказывать, что в одной с ним бригаде работает местная молодая женщина, муж которой, железнодорожник, уехал на несколько суток в рейс. Эту ночь он провел у нее. Вышел под утро — и вот на задах заблудился...
