Свен Хассель - Блицфриз
— Официально мы преуспеем. Что еще тут думать? — засмеялся артиллерийский генерал.
— А неофициально? — спросил Хюнерсдорф с кривой улыбкой.
— Сказать, что я думаю, значит напрашиваться на трибунал, — улыбнулся Штраус.
— Значит, вы сомневаетесь? — не отставал Хюнерсдорф.
— Этот австрийский ефрейтор ждал слишком долго, — пробормотал Штраус.
— Этот план не только смелый и совершенно ясный. Он еще и безумный. Уже наступила осень с угрозой дождей.
— Если пойдут дожди, как бы нам не пришлось сдаться, — произнес генерал-майор фон Хюнерсдорф.
— Русские будут блокировать нас, где только возможно, — продолжал Штраус. — Они знают, что поставлено на карту Если они не удержат Москву, их престиж рухнет. Уже только по этой причине они будут сражаться как сумасшедшие. Сталин и его окружение весьма решительны. Они бросят в бой все, что смогут наскрести.
— Мы — сильнейшая в мире армия, — с гордостью сказал фон Хюнерсдорф. — Если хорошая погода продержится, мы добьемся успеха. Но действовать нужно срочно; нам потребуется вся скорость, какую только могут развить танки, чтобы достичь Москвы до зимней распутицы…
— Как у нас дела с зимним снаряжением? — с любопытством спросил генерал Хубе.
— Фюрер остановил производство зимнего снаряжения, — ответил с отеческой улыбкой фельдмаршал. — Разговоры о зимнем обмундировании — пораженчество. Кампания окончится задолго до того, как нам потребуются рукавицы и шерстяные подшлемники. Все уже выпущенное зимнее снаряжение будет отправлено на склады. Это приказ фюрера, господа!
Несколько генералов переглянулись, но промолчали.
Мы лежим в тени ряда плодовых деревьев. Осенние листья мягко падают на нас и вокруг. Стоит прекрасный, теплый осенний день — один из тех дней бабьего лета, какие бывают только в России.
Полк находится далеко за линией фронта в ожидании пополнения. Из двухсот наших танков уцелело всего шестнадцать. Потери среди личного состава превышают шестьдесят восемь процентов.
Новые танки уже начали прибывать. Мы находимся здесь уже пять дней. Кое-кому из нас они кажутся лучшими пятью днями во всем ходе войны. Снабженцы совершили удачную для нас ошибку. Рота все еще получает продукты на двести двадцать человек; это неплохо, когда нас около шестидесяти.
В столовой интендант едва не сходит с ума, когда шестьдесят человек уминают все это продовольствие.
— Что мне, черт возьми, делать? Я выписал продукты на двести двадцать человек! Те, кого нет среди нас, убиты треклятыми унтерменшами, и куда девать столько жратвы? За это кое-кто заслуживает расстрела!
— Давай всю эту жратву нам, — радостно кричит из очереди Порта. — Ты поразишься тому, как быстро мы с ней разделаемся!
Начинается жаркий спор. Интендант не может решить, что делать. Даже когда Малыш предлагает прикончить его, если он не раздаст продукты.
Могло случиться, что угодно, если бы оберcт Хинка, проходя мимо, не приказал раздать продукты солдатам.
Интендант выходит из себя! Старик получает дополнительную плитку жевательного табака, а мы все — по две сигары сверх нормы. Порта, конечно же, отхватывает целый ящик коньяка.
И теперь мы лежим, растянувшись, под яблонями. Набираем за пару часов по три килограмма веса. Живот у Порты такой, будто он вот-вот будет рожать. По меньшей мере двойню. Порта не только съел свои порции, но и, явившись в четвертую роту, прикончил все, что там оставалось.
Он сидит на бочке из-под горючего, которую использует в качестве уборной. У нас все по-светски. Мы попыхиваем большими сигарами. Обращаемся друг к другу по званию и пьем коньяк из настоящих бокалов. Но когда Порта берется за нож и вилку, бросаем это и посылаем за санитаром и смирительной рубашкой.
В честь такого дня Порта вставил в глазницу монокль, а Малыш воткнул по куриному крылу с обеих сторон своего котелка. Он полагает, они придают ему изысканный вид. Мы впервые за полтора месяца сняли сапоги, и нашим ногам хорошо.
— Наш священник горький пьяница, — неожиданно замечает Малыш между глотками коньяка, который запивает пивом.
— Который? — с любопытством спрашивает Порта. — С желтыми знаками различия или с белыми?[37]
— Его преподобие с белыми звездочками, — отвечает Малыш, подняв глаза к небу, как подобает при обращении к священным предметам или лицам, принадлежащим к священной иерархии.
— Обер-ефрейтор Кройцфельдт, ради тебя же самого надеюсь, что ты сможешь доказать то, в чем обвинил этого добродетельного офицера, — угрожающе произносит Порта.
— Я могу, черт возьми! — кричит Малыш. — Этот божий служитель вчера был пьян, как сапожник, и лез под юбку какой-то сгорбленной старой шлюхе, местной бабущщке, возле переправы. А выражение лица у него было такое, как у еврея с полной горстью золотых дукатов. Хорошо, что уже темнело, и я слышал больше, чем видел, но он впитывал в себя выпивку, как губка.
— Откуда ты это знаешь, если было темно? — недоверчиво спрашивает Барселона.
— Я собрал все его пустые бутылки там, где лежал и слушал, — оскорбленно отвечает Малыш. — Они ушли с пением. Он говорил этой старухе, что она его единственная настоящая любовь, посланная Богом. Я говорю правду, черт возьми, и на фронт его отправили из-за пьянства. В Лейпциге никто не хотел иметь с ним дела, потому что он пил. Когда он читал там последнюю проповедь в гарнизонной церкви, то свалился с кафедры прямо генералу на колени, а в своей проповеди он объяснял притчу о человеке, который страдал параличом. И только дошел до известных слов: «Бери свой матрац и живо проваливай!»[38], как перевалился через ограду и получил билет на восток!
— Это напоминает мне, — подхватывает Порта, — о том, как я был главным клириком у священника Курта Винфуса в Седьмой пехотной дивизии в Мюнхене. Он был, можно сказать, блаженным и совал нос куда не нужно. Как-то вечером он решил проверить упорные слухи о пьянстве и безнравственности в Мюнхене, и мы начали с «Хофбройхауса», где добропорядочные граждане и преступники встречаются за пивом и кислой капустой и где можно без труда найти партнершу на ночь. Пришли туда около восьми часов, когда там самая большая очередь. Все стояли вплотную друг к другу. И кого там только не было!
— Теперь все в порядке, ребята, — заорал изрядно подпивший пехотинец, — с нами священник, так что ни гром небесный, ни последняя труба сегодня не раздадутся. Они пришли воздвигнуть алтарь немецкого бога здесь, в «Хофбройхаусе»!
И эти грубые солдаты запели:Вперед, христово воинство,Вперед, как на войну…
Если я мог протиснуться через толпу, то задал бы жару тому пехотинцу. Мой священник воспринимал это очень болезненно.
Они не давали ему покоя, пока мы стояли в той очереди. Я грозился, что буду бить направо и налево, но никто не обращал на это внимания. На уме у них были только выпивка и шлюхи.
В конце концов мы, душеспаситель и я, вошли внутрь и, само собой, поднялись в шикарную часть, на второй этаж, где стали планировать кампанию против пьянства и безнравственности. Мы стояли в углу, чтобы нас не задевали вваливавшиеся пьяные посетители.
— Порта, — говорит мне священник, — я тебе доверяю. Ты разумный молодой человек, я нахожу в тебе много доброго и похвального. Ты скромен, трудолюбив и достиг понимания трудов церкви в армии. Никогда не устраивал беспорядка, как мои прежние помощники. Я ни разу не видел, чтобы ты курил или пил. Пока ты исполнял при мне должность главного клирика, ни одна капля алтарного вина не «испарилась» и у нас никогда не было «нехватки». Ты не играл в азартные игры, и в том, что касается женщин, твоя репутация не запятнана. Насколько я знаю, долгов у тебя нет, ты хороший товарищ, часто помогаешь тем, кто в этом нуждается. Казначей говорит, что ты никогда не просил аванса. Я с радостью обнаружил, что ты прекрасно справляешься с канцелярской работой, почерк у тебя хороший, как у академика. Более того, я с удовольствием заметил, что ты экономишь бумагу и выворачиваешь наизнанку конверты, дабы их можно было дважды использовать. Ничему не даешь пропадать понапрасну. Первым приходишь на службу, выпрямляешь свечи и снимаешь с них нагар, призываешь к порядку тех, кто плюет на пол во время наших священных обрядов. Печатаешь почти без ошибок на всех типах пишущих машинок. Никакой ризничий тебе и в подметки не годится. И во время мессы никогда не ошибаешься в пении. Мой последний помощник вечно путал «Верую» и «Отче наш». Мундир у тебя в превосходном состоянии, сапоги блестят, подворотничок белый, чистый. Поэтому я доверяю тебе большую и опасную задачу, только не позволяй себе входить в искушение! Дьявол в этом баварском Содоме повсюду. Ты спустишься в общий зал и будешь наблюдать за тем, что происходит. Вот тебе сто марок на расходы, я не хочу, чтобы ты тратил свои деньги. Я поднимусь в зал Людвига, где сидят офицеры. Завтра мы напишем рапорт о том, что видели и слышали. Встретимся в девять часов в полевой церкви.
