Владимир Дружинин - Завтра будет поздно
Все! Конец! Теперь Шабуров поставит пластинку.
Рубашка прилипла к телу, я мокрый, словно не ледник, а я сам укладывал эти валуны.
«Роса, — думаю я. — Скоро утро. Но мы дадим еще одну передачу. Не отсюда — здесь нас накроют: Шабуров сыграет им музыку, и мы уедем».
«Се-ердце, тебе не хо-очется покоя», — поет Утесов. Еще мина, еще… Они лопаются негромко, глухо — должно быть, угодили в топкую низину. Движок стучит.
И вдруг что-то сдавило горло певцу, он захрипел и замолк...
Что случилось? Движок стучит, но звука не стало. Продираясь сквозь малинник, я спешу к машине. Шнур микрофона, холодный, выкупавшийся в росе, наматывается на руку.
— Лампа! — крикнул Шабуров и выругался.
В углу кузова было до странности пусто и темно, синий огонь усилительной лампы погас. Под ногами захрустело стекло.
— Осколок залетел, — сказал Шабуров. Он искал отверстие в борту.
— Сволочь! — Шабуров осматривал прибор. — Как проскочил! А где Гушти?
— Гушти! — крикнул я.
Никто не ответил.
13
— Здравия желаю! — кричал Лобода, и трубка, казалось, вот-вот разлетится от его баса. — Алло! Да, я Долото, не прерывайте, девушка! Что? В Калеван-линне авиаполевая дивизия? Бомзе, милый, это же здорово! — Он положил трубку и обернулся к Михальской. — Вы слышали?
— Да, товарищ майор, — отозвалась она. — Наконец-то! Кстати, там ведь наша машина.
— Именно, — басил майор, ликуя. — Сегодня же Фюрста туда. Но с кем?.. Из русского лексикона у него: «давай», «хорош», и все… Нет, его нельзя одного отправлять. Поезжайте вы с ним.
Фюрст сидел на веранде, около печатной машины. Согнувшись над крупным ломберным столиком, он вслух зубрил русские слова. Лоскутки бумаги со словами «утро», «вечер», «день», «месяц» висели, наколотые на кактусы. На листке размером побольше стояло «три стула, пять стульев, двадцать один стул». И, словно крик души, крохотное, в скобках, «почему?».
— Герр Фюрст, — сказала Михальская, входя. — Нам с вами надо ехать.
— Слушаю, фрау гауптман, — ответил он и встал.
— Мы столкнулись с авиаполевой. И вам наконец представится возможность…
— О! — протянул Фюрст. — Когда мы едем? Я готов, фрау гауптман.
Лобода смотрел в окно, как они садились в «виллис». Потом припал к гранкам, но ненадолго. Резко постучав, рванул дверь Усть-Шехонский.
— Где твой фриц?
— Который? — Майор вскинул глаза. — У меня ведь два немца.
— Нет, не Фюрст, — отмахнулся контрразведчик. — Тот… эльзасец.
— Гушти, — напомнил майор.
— Ну да, Густав Эммерих по документам. Черт, из головы выскочило! Вот до чего…
— Да в чем дело?
— Изволь. — Усть-Шехонский выхватил из кармана два листка и разложил перед майором.
— Схемы какие-то, — произнес майор. — При чем тут Гушти?
— Вот это его художества. — Майор накрыл рукой один листок. — А те — оборона Калеван-линна как она есть. Понятно?
— Пока не совсем.
— Проще каши, — нетерпеливо сказал Усть-Шехонский. — Одно из двух: или гитлеровцы внесли изменения за это время, переместили точки, или…
— Или Гушти наврал, — заметил майор.
— То-то и оно! Пока ничего нельзя сказать наверное. Изменить они могли. Мало ли для этого причин! Хотя бы то, что их чертежник у нас в плену. Но… черт его знает! В оба надо глядеть за твоим Гушти.
— Да! — воскликнул майор в тревоге. — Конечно, надо! Он же из Эльзаса, к тому же…
Он отвернулся, чтобы скрыть любопытство, Усть-Шехонский никогда не сообщал подробностей.
— За твоим Гушти нужен глаз, — повторил Усть-Шехонский.
14
Гушти! — крикнул я еще раз. Смутное эхо ответило мне. Где же Гушти? — Его же не было в машине, — сказал Шабуров. — Я еще окликал его, когда пластинка играла. Я там был, в кустах, думал, не задело ли его. А тут ещё парочку гостинцев оттуда прислали. И вся музыка…
Гушти сбежал?
Мы звали его, шарили в зарослях. Вероятно, немцы решили, что цель накрыта. Чужой холм молчал, подернутый грязноватым туманом.
Битый час мы бродили по лесу, оглядывая каждый куст, каждую ямку. Уже рассвело, на борту звуковки выступили капли росы. Самые худшие предположения теснились в моей голове. Гушти — враг, хитро замаскированный враг. Ему поручили войти к нам в доверие, он выполнял какие-нибудь задания. Наверняка выполнял! И вот сбежал к своим, сбежал безнаказанно…
В лесу затрещал валежник. Я выглянул из машины. К нам шли трое. Юлия Павловна, Фюрст и… Гушти. Он плелся сзади, понуро, с виноватым видом. Фюрст оглянулся на него, и в это мгновение Гушти торопливо выпрямился, расправил плечи и поднял на офицера подобострастный взгляд.
— Хорошенький номер, — сказала Михальская. — Нервы у него, видите ли…
Я понял не сразу. Что же случилось? Фигура пришибленного, едва плетущегося Гушти красноречиво говорила о том, что «нервы» — это относится к нему, конечно.
Оказывается, Гушти попутал страх. Из страха он в свое время перебежал от своих к нам, и приступ страха погнал его сейчас, во время обстрела. Он кинулся в чащу леса, подальше от звуковки, с одной только целью — уйти из-под обстрела, спастись. Дрожа, он лежал под кустом, а затем, увидев Михальскую и Фюрста, вышел к ним навстречу. Бросился в ноги, умоляя не посылать больше на передовую.
— Я пообещала, — сказала Михальская. — Неволить не имеем права. Но обер-лейтенант взял его в оборот.
Вещать было уже поздно, спать не хотелось. Мы осмотрели звуковку, нашли пробоину. Шабуров вставил запасную лампу. Фюрст, сидя в сторонке на пеньке, продолжал беседу с Гушти. Тот стоял перед офицером навытяжку и монотонно повторял:
— Jawohl, Herr Oberleutnant![11]
Фюрст сердился, брал себя в руки, снова выходил из себя.
— Гушти — филистер, — обращаясь ко мне, произнес Фюрст. — Филистер, — повторил он. — Дурная порода. Она доставит нам еще много хлопот в Германии. — Он деловито наморщил лоб. — О, ему нравится быть при штабе, на привилегированном положении. Еще бы!
— Он трус, — сказал я.
— Да. Он хочет переждать войну, только и всего. Я ставлю перед ним вопрос прямо, господин лейтенант. Готов ли он бороться за новую Германию? Не знаю, с ним надо еще поработать.
И Фюрст насупился, давая понять, что работа предстоит нелегкая и будущее Гушти для него не ясно.
Я отдыхал от тревоги. Хорошо, что не сбежал. Трус — только и всего. Впоследствии подтвердилось: в чертежах он не наврал, фашисты переставили огневые точки.
Подходит Михальская с папироской в руке. Фюрст чиркнул спичку. Я невольно следил за ним. Фюрст держит спичку твердо, ловко. Мне совсем не до того сейчас, но я все-таки смотрю.
День прошел спокойно. Ночью звуковка снова наставила рупоры на холм, занятый немцами. Я прочел обращение советского командования. Калеван-линн окружен. Единственное спасение — в капитуляции.
Немцы слушали тихо. Музыки мы им не дали на этот раз. Микрофон взял Фюрст.
Он очень волновался. Он путался в проводе, уронил микрофон и неуклюже искал его, топча папоротники. Я показал ему мои валуны в канаве, и, когда он, сопя, уселся, я нахлобучил на него плащ-палатку.
— Вы помните меня, — начал Фюрст. — Я обер-лейтенант Фюрст, бывший командир второй роты. Я жив, я в русском плену…
Ночь была светлая. На фоне холодного фарфорового неба ясно выступали очертания высоты Калеван-линн, пологой, гладкой, словно укатанной. Я видел, как одна за другой гасли редкие вспышки, только один пулемет еще отбивал дробь.
— Вы узнаете меня? — спрашивал Фюрст… — Ты, лейтенант Блаумюль Эмми, мой партнер по шахматам! Ты, наш чемпион бокса, унтер-офицер Гаутмахер, Франц, рыжий Франц! Ты, обер-ефрейтор Габро, носатый Габро, прозванный аистом! Вы узнаете меня? Отвечайте же, черт вас возьми, когда с вами говорит ваш командир, хотя и бывший! Отвечайте как можете — ракетой, трассирующей очередью!
— Узнали, — облегченно вздохнул Шабуров, стоявший рядом со мной на опушке, в ольшанике. Рука Шабурова до боли стиснула мое плечо. Там, над траншеями немцев, плясали, растворялись в воздухе ярко-красные стрелы.
— Слушайте мой совет, кончайте с проклятой войной! — гремел голос Фюрста. — Это говорю вам я, Фюрст. Кончайте, пока вы живы!
Фюрст говорил долго. Мы не уехали с передовой на отдых, тишина приковала нас. Нам не терпелось увидеть, что же будет дальше.
Рассвело. Холм был в серой пелене тумана. Солнце пробивалось где-то в глубине леса, позади нас. Туман порозовел и начал таять. Чья-то фигура вдруг выросла перед нами, в кустах. Это был капитан, Командир роты разведчиков, в летней форме, в пилотке вместо кубанки, — я не сразу узнал его.
— Красота-а! — пропел капитан, засмеялся и сел на ступеньку машины.
Он устал, вымок в росе и выглядел так, будто на него свалилось неожиданное счастье.
