Костас Кодзяс - Закопчённое небо
Отец его, живя в Константинополе, разбогател на торговле с Востоком. Он родился и вырос в атталийской деревне и, оставаясь до конца своих дней простым, необразованным человеком, каждый вечер ходил в кофейню греческого квартала, чтобы покурить наргиле в обществе своих соотечественников. Его старший сын умер молодым от какой-то болезни, и старый Маноглу долгое время не хотел расставаться с Иоаннисом, своим младшим сыном. Но в конце концов упорство Иоанниса победило отцовский страх, и юноша уехал учиться в Англию, где прожил чуть ли не десять лет.
После смерти отца Иоаннис обосновался в Греции, получив в наследство огромное состояние. Торговля не могла удовлетворить его честолюбие, и он вложил капиталы в промышленность, открыв в конце первой мировой войны небольшой фармацевтический завод. Малоазиатская катастрофа помешала осуществлению его честолюбивых планов. Рынок сбыта сузился, и конкуренция с иностранными фирмами грозила разорить Маноглу. Для того чтобы выжить, греческим промышленникам необходимо было захватить власть в стране, установить свои порядки.
Удачная женитьба на дочери министра открыла в то время перед Маноглу новые перспективы. Проникнув за кулисы политической жизни и став акционером центрального банка, он приобрел колоссальное влияние. После утверждения парламентом новых законов он получил возможность с легкостью разрешать все сложные вопросы, связанные с заводом, и выгодно размещать его продукцию. Но рабочее движение постепенно разрасталось и часто нарушало его планы. После 1932 года обстановка особенно осложнилась. Рабочие дошли до того, что выбирали своих мэров, волнения на предприятиях приняли массовый характер, и маневры Маноглу терпели неудачу за неудачей. Вот почему он стал одним из главных вдохновителей фашистского переворота.
В годы диктатуры он расширил завод, привез из Германии новейшие машины, организовал производство на новой технической базе и мечтал о том, чтобы наладить торговлю со Средним Востоком. А чтобы оградить себя от всяких неожиданностей, он снизил рабочим заработную плату.
Его жена Анна, красивая статная женщина, причинила ему немало страданий. С какой откровенностью заявила она ему на следующий день после свадьбы: «Я думаю, дорогой, что наши вкусы не сходятся, но это не имеет никакого значения… Культурные супруги живут каждый сам по себе, как кому нравится».
У нее, конечно, были любовники, и Маноглу вынужден был вежливо пожимать им руку. Он ни разу не упрекнул жену ни единым словом и не мог даже помышлять о разводе. Материальные интересы были прочной основой этого брака…
— Выродок, — прошептал он, постукивая рукояткой ножа о подлокотник кресла.
Он дал жене эту уничтожающую характеристику. Впрочем, в обществе, к которому он принадлежал, были свои представления о нравственности. Но он не разделял их и в глубине души сочувствовал взглядам отца, добропорядочного крестьянина с твердыми устоями.
Отец любил рассказывать ему старинные истории и легенды, и Иоаннис в детстве, как это ни странно, мечтал стать полководцем. Опоясавшись ремнем, он вооружался старым отцовским пистолетом… Но все эти воспоминания были похоронены глубоко в его душе… Во всяком случае, он всегда считал, что его женитьба — удачная сделка, которая помогла ему сделать карьеру.
Лидия, единственная дочь, была похожа на мать. Она говорила ему: «Ты глупенький, Буби (так с самого детства называла она отца), зачем ты истязаешь себя этими цифрами? Мама любила море, веселое общество, вообще жизнь. Не жаль тебе, Буби, губить себя понапрасну?»
Лидия была очень эксцентрична, и больше всего на свете нравилось ей флиртовать. Порой Маноглу овладевал страх. В мрачном отчаянии думал он о том, что владевшая им страсть к господству и жизненная сила, унаследованная от отца, угасли в его легкомысленной равнодушной дочери. Зачем старался он увеличить свое состояние, зачем добивался этого с таким упорством? В чем смысл его жизни и что останется после него, когда он навеки закроет глаза? Но такие приступы страха очень редко случались с ним. Весь день, а иногда и ночь напролет голова его беспрерывно работала, он обдумывал разные планы, бился над тем, как умножить свои доходы…
Откинув назад голову, Маноглу острием ножа слегка уколол себе ладонь и вздрогнул от боли. Холодная улыбка чуть тронула его губы. Но вдруг он нахмурился и, встав с кресла, открыл окно.
Маноглу прислушивался к шуму, долетавшему из самых отдаленных цехов. Гул машин как будто стихал.
Вскоре по крайней мере половина из них остановилась. Он стоял и ждал. А вот теперь работал только один разливочный автомат. Маноглу узнал его постукивание. В этом звуке таилась капля надежды.
Прошла какая-то минута, а Маноглу уже бился над разрешением новой проблемы. Министр сказал ему вчера, что будет смотреть сквозь пальцы на увеличение рабочего дня на заводе, если все обойдется без лишнего шума. Но если рабочие будут активно протестовать, то есть, мол, опасность, что беспорядки начнутся и на других предприятиях а это поставит правительство в трудное положение. Тогда, к великому его сожалению, он вынужден будет распорядиться, чтобы продолжительность рабочего дня не превышала установленной нормы.
Глухое постукивание разливочного автомата не прекращалось. Симосу, безусловно, удалось кое-что сделать, подумал Маноглу. Но надежда на это сохранялась недолго. Мертвая тишина распространилась по всему заводу, и хозяин сердито захлопнул окно. Он тотчас вышел во двор и потребовал к себе старшего рабочего.
— Он заперся в цеху, — ответил ему командир полицейского отряда. — Господин Маноглу, я взял под арест рабочий комитет. Арестованных держат возле склада. На случай переговоров с ними…
— Выполняйте полученный приказ, — холодно сказал Маноглу, внимательным взглядом окидывая двор.
Перед дверьми самого большого цеха стоял в ожидании внушительный отряд полицейских. Это здание с высокими серыми стенами и огромными стеклянными галереями, казалось, застыло в блаженном покое. Тишина была особенно непривычна для тех, кто привык слышать здесь несмолкаемый гул.
— Мне отдан приказ не вмешиваться, пока есть надежда на мирное урегулирование вопроса. От вас зависит…
— Я не вступлю ни в какие переговоры, пока они не отопрут двери и не начнут работать, — перебил офицера разъяренный хозяин. — Это называется бунтом.
Но Маноглу не потерял присущего ему хладнокровия. Несмотря на гнев, он рассуждал сейчас спокойно и логично. Если он вступит в переговоры с рабочими, то вынужден будет уступить некоторым их требованиям, а это в данный момент равносильно поражению. Применяя насилие, он не раз быстро и без всякого шума разрешал возникавшие затруднения, и потом ему приходилось заботиться лишь о том, чтобы замести следы и создать на заводе видимость мирной обстановки.
— Нетрудно выяснить, кто подстрекал их к бунту, — сказал он офицеру. — Если бы вы более добросовестно выполняли свой долг, то не было бы подобных инцидентов. Мы бились до последнего, чтобы очистить тут все от миазмов коммунизма. Бились до последнего! Взломайте двери и сгоните их во двор. Я немедленно вызову министра, пусть он объяснится с ними. — Он улыбнулся чуть заметной улыбкой, довольный новым планом, родившимся у него.
Офицер подозвал полицейского, стоявшего неподалеку.
— Занять здание! — приказал он.
17
Весть о событиях на заводе молниеносно распространилась по всему предместью. Мариго стирала и, услыхав о случившемся, настолько растерялась, что окунула в корыто выжатую уже рубашку.
— Господи, что же это такое! — воскликнула она.
— Что случилось? — спросила Клио.
— Говорят, полицейские бесчинствуют на заводе. Я побегу туда.
Она торопливо повязала голову платком и выбежала на улицу как была, в юбке с мокрым подолом.
В переулке, ведущем к заводу, толпились женщины. Полицейские, выстроившиеся перед заводскими воротами, не подпускали их близко. Женщины возмущались, кричали. Беспрерывно гудя, по переулку проехала санитарная машина.
Мариго, запыхавшись, присоединилась к толпе. Она встала на цыпочки, чтобы лучше видеть, что происходит перед заводом. До нее долетали отдельные возгласы стоявших вокруг женщин:
— Не толкайся, тетушка!
— Даже не знаю… Не пускают. С ними разве договоришься?
— Они столько народу покалечили! Ох! Вон еще одни носилки.
Женщины бросились вслед за проезжавшей мимо них санитарной машиной.
— Тише! Куда смотришь, разиня? Не раздави ребенка! — набросилась на Мариго какая-то женщина.
— Ничего не видно! — кричала старуха полицейскому. — Наши мужья и дети за оградой. А вам разве втолкуешь что-нибудь? Вы только и знаете, что разгонять нас. Чтоб вам пусто было!
