Ольга Матюшина - Песнь о жизни
— И помотает этот девиз?
— Еще как!
В его голосе послышалось оживление.
— Откуда же вы берете время? — удивилась я.
— Мало сплю. Пользуюсь каждой минуткой. Пишу сейчас большую картину.
Тихо разговаривая, мы подошли к воротам.
Из второго этажа дома, сквозь занавешенное окно, проникал свет.
— Смотрите, — указала я на это окно.
— Сейчас заставлю затемнить.
Он зашагал размашисто. Походка у него была особенная, точно плыл, резко отталкиваясь.
— Вы не боитесь остаться одна? — донесся его голос из-за поворота.
— Идите!
Я прислонилась к железным прутьям ворот. Во мраке улицы бесшумно скользили черные тени автомобилей. В саду ветер гнул деревья. Шуршали листья. Казалось, кто-то пробирается крадучись.
«Темнее той ночи встает из тумана видением грозным тюрьма» — затянул кто-то на чердаке. Подумала: «Вот нашел тоже песню!»
…В ночной тишине, то и знай, Как стон, раздается протяжно: «Слу-у-шай! Слу-у-шай!»
«Чтобы тело и душа были молоды, были молоды…» — весело перебил унылого певца дежурный соседнего чердака.
Я засмеялась. Неунывающая у нас молодежь! Наверно спать хочет, а услышал унылую нотку и разогнал ее бодрой песней.
— Ольга Константиновна, где вы?
— У ворот.
Мелькнул огонек, качаясь, приблизился. В такую темную ночь даже мои глаза заметили его.
— Свет вашей трубки, Павел Николаевич, далеко виден.
— Простите. Буду рукой прикрывать.
— Пойдемте, посмотрим, может, еще где огонь зажгли. Без вас я боялась заблудиться.
Мы вышли на дорожку сада. Огромный каменный дом стоял черной глыбой. Нигде нет даже узенькой полоски света.
— Хорошо замаскировались…
— Да… — Филонов остановился и строго спросил меня: — А вы много сейчас пишете?
— Наверное, по сравнению с вами, совсем мало. Часто разные дела отнимают у меня все силы и время.
— Вы не гнушайтесь минутками, дожидаясь больших кусков времени. Из минут создаются часы и дни.
— Это верно. Я иногда ловлю себя на нежелании напрягаться… и все сваливаю на отсутствие времени… Но я не признаю творчества без внутреннего напряжения.
— Почему? Я стараюсь довести свою работу до совершенства. Раз десять прокрываю одно и то же место.
— По-моему, так можно засушить, уничтожить живой, трепетный язык вещи.
— Это неправда. Техническое совершенство увеличивает силу, а не уничтожает.
— Техническое совершенство должно быть слито с внутренним напряжением. Для мастера оно азбука. А вы, как сами говорите, десять раз прокрываете рисунок в любое время и с любым настроением. Работая так, вы и не заметите, как уничтожите живую душу картины… Светает… Давайте еще раз обойдем сад.
— Хорошо, только сбегаю за спичками.
— Вы очень много курите.
— Да. В табаке отказать себе не могу.
Бумажные брюки хлопают по ногам… В старенькой тужурке и кепке он, как Дон-Кихот, шагает по траве. Человек искусства! Он верит в свое дарование.
Начался рассвет. Сквозь разорванные тучи розовел восток. Пропали черные громады сада. Деревья становились зелеными. Но в них было вплетено золото осени. Город просыпался. По безлюдному мосту прошел трамвай, промчался санитарный автомобиль. Дворники подметали улицу, поднимая столбы пыли.
Тихо, без тревоги прошла ночь.
— Нам с вами повезло. Редко такие ночи выпадают на долю ленинградцев, — сказал Павел Николаевич.
Обойдя двор и сад, мы остановились у цветника.
— Мальвы уже отцвели. Как хороши они были в этом году!
— Эти цветы называются мальвы? — спросил художник, подойдя к высоким, уже потемневшим стеблям. — Они красивы, но всем цветам я предпочитаю одуванчик. Мне кажется, лучше его ничего быть не может. Часами смотрю на одуванчик и не могу налюбоваться!
— Рисовали вы его?
— Много раз… Но это такой цветок… Трудно передать, его сущность!..
Дома я много думала о Филонове. Его уменье работать во всяких условиях поражало меня. Отставать от него не хотелось.
За последнее время я почти научилась писать не видя. Но по-настоящему не записывала. Не хватало сил. Теперь строго сказала себе: «Довольно играть в занятость! Надо или работать, или честно признаться себе, что нет воли». Просмотрев распорядок своего дня, отыскала свободные минуты.
Не откладывая, стала писать о дежурстве с Филоновым. Выходило плохо. Чего-то не хватало, да и бессонная ночь на воздухе разморила. Веки отяжелели, потом сомкнулись. Голова упала на стол, перо выскользнуло из руки.
На следующий день было много дел по дому. И всю неделю отдохнуть было некогда. Ничего не записывала. Потом очень захотелось работать. Материала накопилось много. Первое время мысли перегоняли медленную запись. Примитивная техника письма раздражала. Дефектов своих записей я не знала, но что-то беспокоил меня, не удовлетворяло. Поняла: сплошь записываю диалогом. Почему? И сама себе объяснила: видеть окружающее я не могу, природу знаю и догадываюсь о ней. Труднее всего писать о человеке. Я не могу наблюдать за переменами лица, заметить характерные черточки. Не имею ключа к раскрытию образа, пониманию поступков — к психологии человека. Значит, опять не вижу «краски»? Значит, теряю и эту работу?!
Наступила странная апатия. Дни тянулись длинные, скучные. Жить так я не могла. Стала искать…
Быть художником с плохим зрением — невозможно. Но для писателя слух много значит. А если к нему прибавить еще знание предмета, воображение, ощущение, интуицию и хотя бы очень слабое, но какое-то наличие видения, — еще можно работать.
Опять начала писать, училась снова видеть жизнь.
Пригодилось давно принятое решение — все поразившее меня прятать в памяти в виде картин. Теперь эти картины записывала словами на бумаге. Работа начала интересовать. Но срывы бывали довольно часто. Тогда летели со стола не только чернила, но перо и бумага. Тоска по живописи приводила в страшное отчаяние. Написанные страницы, казалось, ничего не передают.
Глава седьмая
Ира занятая на заводе, находила время ухаживать за ранеными в госпитале.
— Надорвешься, побереги себя, — уговаривала я.
— Нельзя сейчас отдыхать. Работа в госпитале дает мне новые силы.
Ира правильно чувствует. Худенькая, она так истощена, — походит па подростка.
Стараюсь ее подкормить, но все труднее становится с продовольствием. Все чувствуем наступающий голод, но не хотим о нем думать. Паек резко уменьшился. Выделять что-нибудь для Неро трудно. Голодный пес скулит.
Скоро седьмое ноября. Все ждут увеличения пайка, праздничной выдачи. Мне особенно хочется, чтоб этот день напоминал наши прежние годовщины Октября. Приготовила праздничный обед. В суп из желудей опустила две картошки. Два месяца их берегла, прятала от себя. Пообедать решили с хлебом и без отказа. Конечно, за счет завтрашнего дня.
Старательно вымыла пол, все прибрала. Даже цветы на стол поставила. Дом из бивачного превратился в светлый, нарядный. На душе стало хорошо, торжественно.
Ленинград в кольце. Немцы ежедневно осыпают нас бомбами с самолетов, бьют из дальнобойных орудий, морят голодом. Шестьдесят дней и ночей мы не знаем покоя. Шестьдесят дней и ночей… Но завтра наш праздник.
«У-у-у-у…» — заревели сирены.
Тревога!
Подошла к окну… В небе фашисты. И страшно стало за ясную чистоту нашего неба. Шел воздушный бон. Светлые ленты прожекторов скрестились в одной точке. Они ловят вражеский самолет. В их лучах наш дом будто под светлым куполом. В небе то тут, то там вспыхивают огни разрывов. Грохот зениток, пулеметная дробь… Кажется, идет бой между землей и небом.
Заставили идти в щель.
Резкий свист. Летит… Куда? Неужели в щель?! Три женщины и собака сидят молча. Боятся перевести дыхание.
Удар. Бомба упала совсем близко, но не взорвалась. Снег лежит белый, белый. Уже дальше грохочут зенитки. Садим молча. Холодно. На крыши домов падают осколки.
Отбой!
Неро первый выскочил и визжит, радостно зовет меня в дом.
В комнатах светло, натоплено. Стекла целы.
— Ирочка, мы будем пить горячий, горячий чай! Хорошо как…
Согрелись руки и ноги. Отдыхают натянутые нервы. … Неро, довольный, что все дома, прыгает и, конечно, просит есть.
«Уу-у-у-у-у-у-у!..»
Опять?! Они не дадут нам сегодня покоя. Так не хочется выходить на холод.
А пришлось.
Взошла луна. В саду светло. На фоне зеленовато-голубого неба удивительно, должно быть, светятся желтые листочки. Нынче ранняя зима, и деревья не успели сбросить осеннего золота. Красиво кругом и странно тихо. Мы все не любим такой тишины. Знаем — враг близко, Притаился. Выжидает.
Так оно и есть: забомбил.
Совсем близко стреляют зенитки. От их грохота с вершинок падают золотые листья и комочками ложатся на свежий снег. И кажется, что им так же, как и мне, холодно и больно.
