Владимир Петров - Единая параллель
Устинова продукция славилась в Черемше: емкая, ладная, украшенная узорами, которые он чеканил на бересте кренями-штампами, изготовленными из каменнотвердых вересковых корней. Берестяная посуда у кержачек нарасхват — ничего не прокиснет в ней, не проквасится, в любую жару родниковая вода стылой остается.
До поздней ночи пробыл Вахромеев у углежогов (там и заночевал), просидел подле Устинова пенька, на котором тот обстукивал, обрезал, изукрашивал берестяные листы, хитростно выпучивал, тачал к ним осиновые плашки-донышки. Уж больно рукодельный был мастер, казалось, непонятная чародейная сила пряталась в его корявых толстых пальцах, похожих на сучья столетней пихты.
Разговор у них шел осторожный, неторопливый, с оглядкой, с долгими паузами-отсидками. Будто оба они с разных сторон подбирались к токующему глухарю, часто затаивались, боясь обнаружить друг друга, а еще пуще боясь спугнуть того самого глухаря. Насчет свадебной драки председатель упомянул только для затравки (он и начал с этого: приехал, мол, разобраться). А потом стал исподволь прощупывать про Кержацкую падь. Дядька Устин был в общине давно отрезанным ломтем, но там с ним считались и авторитетом он пользовался непререкаемым.
Молчаливым, трудным на раскачку оказался артельный бригадир, но кое-что все-таки рассказал. И весьма существенное.
Однако и после этого Вахромеев не сразу поехал в Кержацкую падь. Подождал несколько дней, навел справки, посоветовался с парторгом Денисовым. А когда пришли газеты с проектом новой Конституции, сразу сообразил: теперь в самый раз! Причина веская поговорить с народом, да заодно растолковать мужикам-старообрядцам, какие они теперь есть граждане, что им дается-полагается и что от них обязательно требуется. По Главному закону.
Кержацкая падь начиналась сразу за мостом, влево от поворота основной дороги. При въезде лежал огромный и гладкий облизанный ветрами, камень-валун, неизвестно когда и как сюда попавший. Барсучий камень был своеобразной рубежной вехой, за которой располагалась территория кержацкой общины. Камень пестрел надписями, нацарапанными гвоздем, выведенными мелом, краской, а то и дегтем. Тут изощрялась в грамоте кержацкая ребятня, даже матерщина и та с ошибками.
Поджидая Павла Слетко — заместителя Денисова, Вахромеев перекуривал, от нечего делать читал надписи, посмеивался. «Школа кержачат за уши от бога оттаскивает, дома ревностные родители к псалтырю тянут за эти же самые уши… Как тут выдержишь, не заматюкаешься? Вот и достается Барсучьему камню».
Падь выглядела будничной приветливой деревенькой, по-вечернему хлопотливой. Но впечатление обманчивое: стоит лишь показаться чужому на чистом муравнике улицы, как все мгновенно изменится, уличная жизнь захлопнется, будто створки нечаянно тронутой раковины. Сразу померкнут веселые резные наличники, угрюмо-серыми сделаются затейливые крашеные палисадники. Из-за них — насупленные лица, недобрые взгляды, в которых немой вопрос: чево надо? И оголтелый собачий лай, какого не услышишь нигде в Черемше.
Собаки здесь особенные — лайка-троеглазовка, известная по всему Алтаю. Выводили ее десятилетиями, оттачивая звериный нрав. И по сей день бытует у кержаков безжалостно-трезвая отсевка: по осени ведут полугодовалые собачьи выводки в тайгу на медвежьи тропы, «гостевать к хозяину». Которые идут на медведя смело и злобно — тем жить; заскулила, попятилась, к бутылам прижалась — ту на поводок и к зиме на теплые охотничьи рукавички-мохнашки.
И к людям требования не менее суровые. Зато какая чистоплотность, ухоженность, хозяйская рачительность! В речку Кедровку ни одна соринка не упадет, не то что шульбинские берега в Черемше, вечно заваленные кучами коровьего навоза. Тут все работается миром: печки начинают топить как по команде в одно время, на покосы уходят все разом, зимой белковать в тайгу — артелью. Прямо тебе кержацкая рота, если к тому же учесть, что все они отменные стрелки-охотники.
Вахромеев, кстати, вспомнил наставление эскадронного военкома: «…уходите в запас не отдыхать, а готовить к обороне людей, способных и умеющих воевать. Через пять лет за спиной каждого из вас должен быть, по меньшей мере, батальон обученных вами людей». Он на минуту представил в воинском строю бородатых кержаков в зипунах и бутылах и рассмеялся вслух.
— Ты чего это рыгочешь? — спросил подошедший сзади Слетко. — А, матюки изучаешь? От же паразиты, те пацюки. Оно три буквы выучит и уже лезет на заборе мировое хамство закарбувать. Взорвать треба цей поганый камень к чертовой матери!
— Наоборот, Павло, — сказал Вахромеев, — его надо сохранить для потомков, как памятник нашей культурной отсталости. Чтобы ученые не в земле искали, а сразу бы его углядели. Будут удивляться, когда расшифруют.
— Очи повылазят, як раздывляться на оци трехэтажны шматки! — хохотнул Слетко. — Ну темнота, эти кержаки, прямо стародавние скифы!
— А между прочим, они дельный народ, — серьезно, сказал Вахромеев. — Я вот тут подумал: это же готовые бойцы. Каждый белку в глаз бьет не хуже ворошиловского стрелка.
— Ну так яка справа? Поведи их на стрельбище, хай сдадут нормы, — подначил Слетко. — Осоавиахим тебе грамоту пришлет.
— Не так-то просто к ним подступиться, Павло… Это тебе не на токарном станке шпиндель крутить. Колючие, варнаки…
— Шо вы с ними цакаетесь, як той дурень с глечиком? — раздраженно сказал Слетко. — И Денисов тоже мне каже: иди, Павло, агитируй за лошадей. А зачем? Хиба ты не можешь дать разнарядку — и хай им грець. Указание радянской власти!
Вахромеев давно знал и уважал Павла Слетко — харьковского специалиста-гидротурбинщика. Это он еще в первый год стройки сумел дать Черемше электрический ток, отремонтировав откуда-то привезенную изношенную шведскую турбину, настроив ее так, что карандаш стоймя поставишь — не шелохнется. Вот только горяч, норовист парень и фанатично упрям — настоящий «упэртый хохол». Вахромеев вчера уговаривал Денисова не посылать с ним «заводного» механика, но парторг настоял на своем — у него у самого тоже упрямства, пожалуй, на десятерых хватит.
— Понимаешь, Павло, разнарядками да указаниями здесь толку не добьешься. Ведь кержаки, они кто? Веками гонимые люди. Они, брат, научились приспосабливаться, их голой рукой не возьмешь. Ты думаешь, они тут живут так себе, цыганским табором? Обыкновенные единоличники? Ничего подобного — у них есть артель. Промысловая охотничья артель, зарегистрированная в районе, в промкооперации. Понял? И еще учти, что их защищает даже область. А как же? Они сдают пушнину, они дают государству валюту. В прошлом году заработали валюты столько, что хватило бы купить пять экскаваторов «Бьюсайрус», которые у нас имеются настройке.
— Мабуть, они его и взорвали, — желчно сказал Слетко.
— Следователь разберется, кто взорвал. А гадать — пустое дело.
Слетко сердито мял в руке свою старенькую кожаную кепку. Носил он ее редко, вечно держал зажатой в кулаке, и если надевал — в цеху, у станка, — то обязательно козырьком назад.
— Так що получается, председатель? Мабуть, коней они не дадут?
— Могут не дать. По закону. Кони у них артельные, для охотничьих нужд. Надо просить, нажимать на сознательность.
— Тю, халепа! — Павло яростно шлепнул кепкой о ладонь. — Щоб я, потомственный пролетарий-гегемон, схилявся перед цими куркулями? Ни, не хочу. Не буду.
— Как знаешь, — пожал плечами Вахромеев, — обойдусь и без тебя. Только ведь у нас с тобой партийное поручение, ты не забывай.
Он скатал в колечко и сунул в карман галифе нагайку и направился в Кержацкую падь. В конце концов, будет даже спокойнее без такого шебутного оратора.
— Почекай, — крикнул вдогонку Слетко, — коня-то забери. Твой конь?
— Мой, — обернулся Вахромеев. — Пускай остается. Он чужого не подпустит. Ну ты идешь, что ли?
— Та иду…
Мужики сидели у начатого нового сруба на штабеле ошкуренных бревен, сидели рядочками: внизу — один ряд, потом — второй и выше — третий. Как есть собрались сфотографироваться на добрую артельную память.
Начальственным гостям вынесли из избы скамейку и столик — легкий, кухонный, ножки врастопырку. Вахромеев накрыл его куском красной бязи, который всегда держал в полевой сумке в качестве походной скатерти для собраний и заседаний.
Сидели, играли в молчанку, ждали кого-то. Вахромеев исподлобья разглядывал мужиков: крепкие, щекастые, породистые, язви их в душу. У всех бороды, кудлатые, чесаные, будто дворницкие метла: сидят ухмыляются, прячутся за этими бородами, как за занавесками: поди узнай, что у каждого на душе?
А ведь кто-то из них прошлым летом стрелял в него на Хавроньином увале — там вокруг покосы только ихние, кержацкие, других нет. Пуля срезала ветку прямо над головой. Промаха не было — просто предупреждали, такие, как эти, не промахиваются.
