Александр Авраменко - Огненное лето 41-го
«Стартёр» проворачивает винт, и я замыкаю контакты. Мотор наполняет кабину уверенным басовитым рыком. Я уже знаю, что ребят подстерегли на обратном пути, видно, достал наш полк немцев своими налётами, вот и появились охотники. И мне сейчас позарез надо найти и уничтожить их аэродром, который по сведениям разведки находится недалеко от Кобрина.
Дело опасное, тем более, если идёшь в одиночку. Собьют — никто ничего не узнает, родителям только и сообщат, что без вести пропал. Вообще, в нашей работе аэродромы — самое страшное. На них всегда полно зениток, да ещё какой-нибудь шальной фриц может взлететь, да плюс дежурное звено…
Так что шансов вернуться у меня — один из тысячи. Хотя, если повезёт… Гоню эту мысль, чтобы не сглазить удачу. Иду на бреющем, едва не подстригая винтом верхушки лесных деревьев. Иногда приходится даже виражить, чтобы не врезаться в какое-нибудь торчащее над зелёным ковром особо высокое дерево. Полный боезапас, полные баки. Если собьют — поджарюсь мгновенно, даже «мама» сказать не успею. Ну ничего, Бог не выдаст, свинья не съест…
Эх, всё-таки обзор плоховат, верхние плоскости мешают. И все же тройку заходящих на посадку «бомберов» я замечаю вовремя. Отлично ребята, спасибо вам огромное, сами навели…
А вот высоту я здесь набирать не стану, хоть и рискованно, буду бомбить с бреющего. Форсаж! Подаю сектор газа до упора, мотор ревёт и штурмовик, словно подстёгнутый, устремляется вперёд на пределе всех заключённых в двигателе сотен «лошадок».
Навстречу вдруг тяжело выползает громадный желтобрюхий «Хейнкель-111». Размышлять некогда, и я рефлекторно давлю на гашетку, практически в упор всаживая в него длинную злую очередь. В следующий миг воздух сотрясается от неимоверной силы взрыва — похоже, случайно попал прямо в бомбу! Едва успеваю увернуться от обломков, однако меня все-таки неслабо подбрасывает ударной волной. Ух…
Не давая опомниться ошалевшим от неожиданности немцам, выскакиваю на открытое место и едва успеваю довернуть вправо, выходя прямиком на чёткую линейку стоящих в ряд бомбардировщиков. Эх, слишком близко… ничего, успею. Остервенело рву рычаг бомбосбрасывателя пошли, родимые! «Чайку» ощутимо встряхивает, когда бомбы падают на землю и взрываются. Теперь влево, и как можно быстрее…
Чувствую, как от перегрузки тяжелеет тело, кажется, что сейчас машина не выдержит и развалится прямо в воздухе. Вовремя: оправившиеся от первого шока зенитчики открывают шквальный огонь. Ничего, сейчас заткнётесь!
С пусковых установок срываются «РСы» и несутся к земле. Ловите гостинцы, сволочи! Делаю боевой разворот и ложусь на последний заход. Длинные очереди вспарывают напоследок шеренгу самолётов, мне кажется, что я даже вижу отлетающие от вражеских машин обломки. Впрочем, это конечно обман зрения — скорость просто сумасшедшая, всё проскакивает за доли секунды. Всё, пора удирать, тем более, что патронов — кот наплакал, а мне еще домой пробиваться…
Окинув последним взглядом затянутый дымом горящих самолётов разоренный аэродром, я увожу машину в тыл к немцам. Там уйду немного в сторону, тихонько пройду над линией фронта и вернусь к себе. Иначе теперь, боюсь, никак…
Немцы же не идиоты, такого моего «выступления» не простят и, значит, обязательно будут ловить, а я почти пустой. Лёгкая добыча… м-мать!!! Двигатель внезапно чихает и снова начинает работать, но так, будто внутри что-то оборвалось. Лихорадочно осматриваю приборы — температура растёт с ужасающей скоростью, давление — 0,2.
Верчу головой, сначала замечая на плоскости следы масла, и только затем — аккуратную строчку пробоин… ясно, маслобак пробили. Всё, это конец. Пока — мотору, насчет меня — еще поглядим.
Торопливо ищу место для вынужденной посадки, но всюду лишь сплошной лес. Между тем машина трясётся как в лихорадке и внезапно наступает оглушающая тишина, невыносимо давящая на уши после грохота работающего двигателя. Это длится какие-то секунды, сменяясь нарастающим рёвом воздуха в растяжках.
Верная «Чайка» клюёт носом и валится к земле. Тут уж не спланируешь вот она, еще одна опасность полетов на сверхмалых высотах. В самый последний момент деревья все-таки расступаются, открывая передо мной рассекающую лес просеку.
Не раздумывая, доворачиваю пока ещё слушающуюся ручку управления. Есть касание! Штурмовик подпрыгивает на ухабах и со скрежетом ползёт по земле, раздирая себе брюхо — тут уж не до шасси. Меня колотит об борта кабины и напоследок со всего маха бьёт лбом о торчащий «ПАК-1». Жалобно хрустит, рассекая кожу, разбитое стекло очков. О-ох, больно-то как! Наконец, сила трения останавливает машину.
Торопливо расстегиваю замки привязной системы, разваливаю борта и выпрыгиваю на плоскость. Выдёргиваю из трубы пулемёт, обматываю ленту вокруг кожуха. Так, это есть, теперь бензокран и «НЗ». Всё это проделываю в диком темпе, чтобы немцы не успели застать врасплох. Ведь наверняка падение отследили, и сейчас сюда из ближайшей деревни несутся мотоциклисты. Ещё немного! Ну же, ну…
И в этот момент сзади раздаётся до боли знакомый голос:
— Что, Вальдар, решил пешочком пройтись? Летать надоело? И правильно, давай к нам в танковые…
Я медленно поворачиваюсь, позабыв обо всё на свете: и что вокруг немцы, и что голова гудит от удара, и что прицел едва не выбил мне глаз, а по рассеченному осколками стекла лбу струится что-то липкое…
Передо мной стоит исхудавший, заросший человек в измятом и обожженном танкистском комбезе. Но это не призрак и не галлюцинация, это действительно мой брат Сашка….
Через мгновение я чувствую, как в его богатырских объятия трещат мои кости…
Глава 11
…На той стороне озера стоит колонна. Вернее то, что от неё осталось. Наши. Сожжённые, изуродованные автомобили, исковерканная техника. Кое-где смерть застигла людей, когда они пытались выскочить из пылающих кабин, и теперь их останки торчат наружу чёрными обугленными мумиями.
На совесть проштурмовали, на всю свою фашистскую чёрную совесть…
Я медленно одеваюсь, наматываю портянки, натягиваю сапоги. Кладу в карман галифе «люггер», на плечо вешаю автомат и бреду к находящемуся от меня метрах в пятнадцати чудом уцелевшему мостику. Внизу качается зацепившееся за деревянную сваю распухшее тело. Надо бы достать, похоронить, но я иду дальше.
Живых нет. Если кто и уцелел при налете, тех добили позже. Добили — и свалили бесформенной кучей в стороне. Немного поодаль нахожу висельника, и опять комиссара. На шее аккуратная табличка с колючим готическим шрифтом. Да что же это за нелюбовь к ним у немцев?! Как комиссар, так вешать! Хотя понятно, почему борьба двух идеологий, как говорил нам замполит Рабинович. Смертельная борьба…
Ещё чуть дальше натыкаюсь на расстрелянных раненых, а рядом с ними… хочется отвернуться, закрыть глаза, но я заставляю себя смотреть. И не просто смотреть — запоминать. Навсегда, навечно…
Четыре девчонки-медсестрички. Растянуты на земле обнажённые мёртвые тела, руки и ноги проволокой притянуты к аккуратно вбитым в землю колышкам. Багровые синяки на бёдрах, пятна крови, блестящие на солнце потёки на нежной коже, похабные надписи на животах…
Насиловали долго и всласть. И не один десяток человек. Искажённые в муке рты, страшные безглазые лица. Вороны, наверное, они всегда в первую очередь глаза выклёвывают, что наши чайки…
И ведь бросили специально на виду, смотрите, мол, русские: со всеми вами такое будет… Будет, конечно же, будет, отчего-то нисколько в этом не сомневаюсь. Только не с нами — с вами! Когда до Берлина дойдем, вот тогда вы и получите сторицей всё, что творили у нас! Да почему до Берлина?! У меня же…
Не в силах подавить, загнать обратно плещущую наружу, затмевающую взор ярость, я бегом возвращаюсь к машине и вытаскиваю немку. Рву на ней тонкий купальник, валю на землю, наваливаюсь всем телом, лихорадочно расстёгивая одной рукой брючный ремень… и вдруг откатываюсь в сторону… не могу…
Не могу вот так, беззащитную… чем я тогда ОТ НИХ отличаться буду, чем?! Я же не фашист! Я — коммунист! Это не достойно ни командира Красной Армии, ни просто советского человека…
Долго лежу на земле рядом с ней. Она плачет, вздрагивая всем телом, пытается прикрыться, но со связанными за спиной руками это не больно получается. А я… я напрасно пытаюсь представить, что чувствовали наши медсёстры, когда к каждой из них стояла очередь гогочущих насильников. Нет, не могу, не могу заставить себя сделать это. Я не фашист, я не фашист… раз за разом повторяю я, словно заклинание. Всё, вроде отпустило…
Поднимаюсь с земли, автоматически отряхиваю форму от мусора. Затем поднимаю плачущую девушку и веду к нашим… При виде мёртвых распяленных сестрёнок она вздрагивает, пытается отвернуться, но я заставляю её смотреть гляди, сука, запоминай!
