Владимир Успенский - Тревожная вахта
— Слушаюсь! — ответил солдат.
— Господа! — обратился капитан к окружавшим его офицерам. — Господа! Я прошу выпить за наших героев. За лейтенанта Мерца. Это был хороший немец. Он честно служил фюреру.
Офицеры неохотно подняли рюмки. Пить за Мерца как за покойника было кощунством: час атаки ещё не наступил и лейтенант пока ещё был жив. Но никто не посмел отказаться: никто не хотел противоречить капитану.
Захарий Иванович стоял в это время в своей камере возле окошка, пробитого на уровне глаз, вдыхал морозный воздух, тонкими струйками просачивавшийся через пазы в раме.
Старый рыбак спокойно думал о смерти. Днём раньше, днем позже, не всё ли равно? Он давно понял, что живым ему отсюда не выбраться. Прикасаясь лбом к холодному стеклу, он вспоминал жену, сыновей, домик на берегу моря и само море, с которым связана была вся его жизнь. Мысленным взором окидывал он своё прошлое, отбрасывая мелкое, несущественное, и оставляя главное. Верно ли прошел он сквозь годы, правильно ли проложил свой курс?
Лет сорок назад приплыл Захарий Иванович на Мурман с ватагой архангельских рыбаков, прельстившихся большими уловами в этом диком краю. Облюбовали место в распадке между сопками. Хоть и невысокие, росли в затишье березки, напоминавшие родную сторону.
Трудно обживалось скалистое пустое побережье. На камнях рос только мох: ни тебе картошку посадить, ни обзавестись коровой. На одной, почитай, рыбе жили первые годы. Вылавливали в воде плавник, строили избушки по-курному — с низкими потолками. И голод изведали, и цингу. Кто послабей — уходил в освоенные места, в Кольский залив, на Гремиху.
Окреп поселок, только когда создали колхоз. Ценила Советская власть нелегкий рыбачий труд. С хорошими сетями стали ходить на лов, и не на дырявых лодках — на новых моторных ботах. Да и Север не тот стал. Перед войной понаехало много народу, строились новые поселки. И прямо на глазах, меньше чем за десяток лет, вырос военный флот.
Двух сыновей вывел в люди Захарий: оба в отца, кряжистые, крепкие…
Вспоминал свою жизнь старый рыбак и не мог найти в ней ничего такого, что лежало бы на душе темным пятном. Со спокойной совестью готовился он к смерти.
Вот только хоть и старался, да не сумел, видно, напоследок помочь своим. Обидно было, что черный капитан считает его пособником, что проклятый фашист даже получил за него награду.
— Ну, боком выйдет тебе этот орден, — тихо произнес Кораблев, поводя плечами. — Будет тебе и орден и фотография, кровопивец, паскуда! — ругался он, пытаясь ослабить веревки. Но руки были стянуты умело и крепко.
Не приходили за Захарием Ивановичем долго. Капитан, пьянствуя, забыл о нём. И лишь под утро, когда сменился часовой, явились заспанные, злые солдаты.
Кораблева повели по пустынной улице поселка. Капитан шагал впереди, зло повизгивал под его сапогами сыпучий свежевыпавший снег. Было темно и морозно. Ни месяца, ни звезд не видно на затянутом тучами небе. Шли быстро — всем было холодно, старались согреться. По узкой крутой тропинке зигзагами поднимались вверх. На склоне сопки там и тут черными пятнами проступали не занесенные снегом камни. Чем выше, тем чувствительней становился ветер, проникал под одежду, остужал тело. У Кораблева занемело ухо. Хотел потереть его плечом, но не стал, подумав: зачем это?
Солдаты переговаривались отрывистыми, короткими фразами: похоже — ругались. Их раздражало, что старика надо вести так далеко. Несколько раз Захария Ивановича ткнули в спину. Он промолчал — нужно было держать себя спокойно, чтобы не насторожить немцев.
Наконец подъем кончился. Тяжело дышавший капитан, повернувшись спиной к ветру, прикурил сигарету. Кораблева поставили на краю обрыва. У его ног зияла черная пропасть, он подался телом вперед, боялся пошевелиться, чтобы не поскользнуться.
Далеко внизу размеренно плескались волны: был штиль, и вода мягко накатывалась на гранитную стену обрыва. Особый, свежий и горьковатый запах поднимался от воды. Этот родной, привычный запах щекотал ноздри старика, и поэтому, наверно, навернулись на глаза Кораблева слезы. Он мотнул головой, стряхивая их, чтобы не видели враги, не подумали, что он плачет.
Солдаты торопливо выстраивались в десяти шагах от него, утаптывали ногами снег. Капитан Циммерман расстегивал кобуру пистолета.
«Ну, ребятишки мои, не поминайте лихом, — мысленно произнес Захарий Иванович. — И ты, Марья, прости, ежели обижал когда. Не по злу ведь… На Урал бы ей, к Гришке уехать, чего ж теперь дома-то одной…» — подумал он и усилием воли заставил себя не вспоминать больше о доме. Слишком мало осталось у него времени — солдаты уже вытянулись ровной шеренгой.
— Господин капитан, — позвал старик, и голос его дрогнул от внутреннего напряжения, от сильного волнения: только бы подошел, не струсил фашист.
— Чего тебе? — спросил Циммерман. — Ты чем-нибудь недоволен? Мы расстреливаем тебя с почетом. Или ты хочешь сфотографироваться ещё раз? — засмеялся капитан.
— Воля ваша, господин капитан. Только напоследок сигаретку бы мне, затянуться разок. Не откажите. За ваш орден не откажите…
— А ты дипломат, старик! Возьми, только быстро. Одна минута. — Капитан подошел к нему, держа в левой руке пистолет, правой сунул в рот старика недокуренную сигарету. — На! Опали свою бороду, — снова засмеялся Циммерман, дохнув в лицо Захария Ивановича спиртным перегаром. И в ту же секунду Кораблев, развернувшись, со всей силой ударил его плечом. Капитан пошатнулся, но удержался, балансируя на краю обрыва. Старик, теряя равновесие, ударил его ещё раз — головой, и оба они полетели в пропасть.
Пронзительный, полный ужаса крик капитана оборвался в плеске морской волны.
* * *Так рассказывают о смерти Кораблева норвежские рыбаки, люди суровые и неразговорчивые, не любящие преувеличивать. Я не знаю, где в этом рассказе кончаются факты и начинается легенда. Во всяком случае, после той ночи никто из норвежцев не видел больше черного капитана. А память о мужестве русского старика до сих пор жива среди тамошних рыбаков.
БОЙ С НЕВИДИМКАМИ
У нас не было никаких оснований ожидать появления «морских дьяволов» именно в эту ночь. Авиаразведка не обнаружила ничего подозрительного. Из штаба не поступало новых сведений и указаний. Всё шло своим чередом.
Тральщик наш стоял на якоре у входа в залив. Ближе к скалистому берегу — два больших охотника, выделенные в резерв. Третий БО медленно курсировал от одного берега до другого, то исчезая в темноте, то появляясь вновь.
В эту ночь была моя очередь дежурить. Поздно вечером мы с Астаховым пили чай в маленькой кают-компании. Майор только что спустился с мостика. Замерзший, красный, он грел о стакан короткие толстые пальцы. Он был доволен тем, что попал в тепло и сможет теперь выспаться в каюте.
Астахов прихлебывал крепкий, почти черный, чай и грыз маленькие соленые сухарики. Такие сухарики давались обычно подводникам, но хозяева тральщика где-то разжились ими и щедро угощали нас. Майору сухарики очень нравились. Он набивал ими карманы, отправляясь на дежурство, они лежали там вместе с папиросами. Даже курил меньше — рот занят. А сейчас Астахов, улыбаясь, говорил мне, что после этой операции обязательно познакомится накоротке с подводниками.
— Может, курить брошу, — сказал он. — Только бы сухарей таких на берегу раздобыть.
О деле мы не вспоминали вслух. Мы думали о нём непрерывно, подчинили ему всё. Хотелось хоть десять минут посидеть вот так в тепле, при свете и отдохнуть, болтая о пустяках.
Потом майор ушел в каюту. Я надел валенки, а поверх шинели — полушубок. Его выдал нам на двоих интендант тральщика. Мне полушубок был короток, а майору — чересчур длинен. Снарядившись для вахты, я поднялся на мостик.
Ночь выдалась такая, какие редко бывают в этих краях. Ни ветра, ни тумана, ни облачности. И мороз не слишком сильный, градусов на пятнадцать. После светлой кают-компании тьма вначале показалась мне слишком густой. Небо усыпано холодными большими звездами. Вверху они примерзли намертво. А внизу, на черной воде, колыхались, зыбились их отражения. Под палубой, в недрах тральщика, глухо работали какие-то механизмы. Только эти звуки нарушали первозданную тишину, настолько глубокую, что даже слышно было, как позванивает разреженный морозный воздух.
Кроме меня на мостике находился ещё помощник командира корабля, пожилой офицер, бывший моряк торгового флота, призванный из запаса. Ему, вероятно, давно уже осточертели якорные вахты, тем более ночные — собачьи вахты, как называют их старые моряки. Подняв воротник тулупа, он подремывал стоя. На вопросы мои отвечал с такой неохотой, что я скоро перестал обращаться к нему.
Двое сигнальщиков наблюдали за морем, изредка негромко переговариваясь. Казалось, что на корабле бодрствовали сейчас только мы. Но я знал: третья часть личного состава дежурит на боевых постах, возле машин и механизмов, возле пушек и пулеметов. Особо ответственную вахту несли радисты. Они держали связь с кораблями дозора и со штабом. Сюда, к нам, должны были поступать все сообщения о морских диверсантах. Но сообщений не поступало. Всё было спокойно. Даже слишком спокойно. И это волновало меня. Я чувствовал себя так, как человек с завязанными глазами, который знает, что его должны ударить, но не видит, откуда и когда удар будет нанесен.
