Виктор Леонов - Разведчик морской пехоты

— Что ж он! — закричал Барышев, теряя самообладание и забыв о егерях.

Мы цепенеем от ужаса: катер неожиданно развертывается и уходит в море.

— На катере решили, что сигналят егеря. А нас считают погибшими, сокрушается Каштанов.

— Откуда егерям знать наши сигналы? — возражает Барышев.

— А ты их спроси! — сердится Каштанов, провожая недобрым взглядом уходящий катер. — Теперь-то уж не снимут.

И только Макар Бабиков бодро сказал:

— Снимут! Считайте, что скоро будем в базе. Как дважды два! Они за вторым катером пошли. К вечеру будут здесь.

Вспыхнула совсем было погасшая надежда на спасение, и я безгранично благодарен Макару.

Как потом выяснилось, на берегу, недалеко от нас, прятались еще два разведчика — мичман Никандров и матрос Панов. Отрезанные от основной группы, они и к нам, на мыс, не смогли пробиться. Ночью, так же как и мы, Никандров и Панов вышли к заливу, замаскировались в кустах и ждали катера. У Никандрова не было фонарика. Заметив катер, он высыпал порох из нескольких патронов и поджег его. Наши сигналы были приняты и поняты. Но что означали эти необычные вспышки? Опасаясь ловушки, командир катера решил проявить вполне понятную в таких случаях осторожность и ушел в базу за вторым катером.

…Совсем стемнело, когда в залив вошли два катера. Один пустил дымовую завесу, а другой — им командовал наш старый знакомый Борис Лях, ныне Герой Советского Союза, — развернулся и стал подходить к берегу.

Чтобы рассеять у экипажа катера всякие сомнения, я стал фонариком освещать фигуры моих товарищей.

На борту катера не стали ждать, когда подадут сходню. Кто-то прыгнул в воду, и мы услышали знакомый бас комиссара Дубровского.

— Братцы! Агафонов! Барышев! Леонов!.. А это кто? А, новичок…

Катерники сами по пояс в воде несли нас на руках и передавали на руки своим товарищам. В ту минуту я запомнил лицо Павла Барышева — закопченное, с потеками грязи, которую он еще более размазывал, вытирая слезы.

— Свои… Это же свои! — всхлипывал Павел.

Катера шли в базу.

Согретые доброй порцией спирта, мы спали мертвецким сном. Мне снился Юрий Михеев. Он высоко держал над непокрытой курчавой головой большую связку гранат и пел переложенную на новый лад Уленковым песню о гордом десанте, который врагу не сдается и пощады не желает.

Комиссар Дубровский (несмотря на ранение, он остался в строю) со свойственной ему обстоятельностью разбирал итоги минувшего боя. После разбора я подошел к Дубровскому и сказал, что разведчики осуждают поступок Жданова, хотя понимают, чем был вызван этот акт самоубийства.

— А с Киселевым нехорошо получилось, — признался я. — Киселев потом отчаянно дрался, погиб в рукопашной схватке. А я его обозвал трусом. Сгоряча, конечно! Но, поверьте, тогда я иначе не мог. А теперь как-то совестно…

Я хочу, чтобы Дубровский знал, насколько необходимо было в тот опасный момент пресечь всякую возможность паники. Но, видимо, меня до сих пор волнуют пережитые, еще до конца не осмысленные события на Могильном. Мне попросту трудно объяснить и мотивировать свой поступок. Я совсем не хочу, чтобы комиссар подумал, будто я оправдываюсь. Если в чем виноват, пусть объяснит. Пусть взыщет! Так или иначе, но это будет конец сомнениям, которые меня одолевают.

Василий Михайлович Дубровский понимает мое состояние.

— Между прочим, — сказал он, — когда у контр-адмирала зашла речь о бое на Могильном, он напомнил всем нам, офицерам, о чувстве ответственности командира за своих подчиненных. Контр-адмирал не назвал твоей фамилии, но, поверь, Виктор, — впервые комиссар обратился ко мне по имени, — он и тебя имел в виду. В положительном смысле… В конечном счете, — тут Василий Михайлович подсел поближе и заговорил со мною доверительным тоном, — что, в конечном счете, главное в боевой жизни офицера? А то, что он отвечает головой за судьбу вверенных ему людей. Это очень почетное доверие, очень большая ответственность. Тебе, Виктор, это сейчас особенно важно запомнить. Почему? Скоро узнаешь… Так вот, на войне не без жертв. Не тот офицер хорош, который думает лишь о том, как бы сберечь жизнь солдата, матроса. Нашему воину опекун не нужен. Но пустая, бесцельная смерть солдата всегда останется на совести командира.

Я насторожился. Комиссар пристально смотрел на меня, точно хотел убедиться, что я его понимаю, потом продолжал:

— Вот Макар Бабиков. Молодой разведчик, новичок. А каков!.. Нет, ты мне скажи, зачем Бабиков полез к Кашутину? Полез добровольно, рискуя жизнью? Отличиться захотел? Парень он неглупый, понимает, что так не отличаются. Макар знал о твоей дружбе с главстаршиной и боялся, как бы ты сгоряча не кинулся к Кашутину. Разведчик Бабиков оберегал твою жизнь. Коммунист Бабиков не мог допустить, чтобы там, на Могильном, командир вышел из строя. И он переборол страх, сам пополз к Кашутину. Это — святое чувство! А Жданов, потом Киселев боялись другого. В ту страшную минуту они испугались за себя. Только за себя! Как бы им не попасть в лапы егерей. А ты — командир! Ты в ответе за всех, за весь бой. Пока солдат живет — он сражается. А раз сражается, то может, должен победить! С этой меркой мы, командиры, да и все разведчики оценили твой поступок.

Так говорил Дубровский, беседуя со мной после разбора боя на мысе Могильном.

В тот же день вечером разведчики собрались в столовой, где за покрытым красным сукном столом сидели старшие офицеры флота. Прозвучала команда: «Встать, смирно!» — и в торжественном молчании слушали мы приказ о посмертном награждении наших товарищей-разведчиков.

Потом стали вызывать к столу присутствующих.

— Старшина второй статьи Агафонов Семен Михайлович!

— Старшина первой статьи Бабиков Макар Андреевич!

Макар подходит к члену Военного совета, получает из его рук орден, хочет что-то сказать, но, должно быть, радость в груди так клокочет, что, смущенный и счастливый, Макар молчит. А мне почему-то приходит на память мой первый бой. На долю Бабикова выпало куда более серьезное испытание.

— Старшина второй статьи Барышев Павел Сергеевич!

Может быть, Барышев скажет речь? Он за словом в карман не полезет. Барышев долго держит в руках орден Красного Знамени, чего-то ждет, потом решительно повертывается к контр-адмиралу и произносит:

— Служу Советскому Союзу.

Ордена получают Баринов, Каштанов, Курносенко. Меня вызывают последним. Дубровский провожает меня к столу многозначительным взглядом. Да и сам контр-адмирал, пожимая руку, тихо говорит:

— Скажи, Леонов, это сейчас нужно…

Смотрю на своих друзей-разведчиков, вижу среди них тех, с кем разделил горе и радость недавно минувших дней. Что им сказать?

— Мы выиграли тяжелый бой. Мы разгромили опорный пункт на Могильном и истребили много врагов. Нас сейчас поздравляют, как именинников. Но там, на Могильном, мы оставили своих товарищей. И были среди них храбрейшие в отряде.

Я называю Флоринского и Абрамова. Я хочу рассказать о Кашутине, моем лучшем друге, и о подвиге Михеева, и о Рыжечкине…

— Ведь вот как, товарищи, получается! Был среди нас разведчик по прозвищу Рыжик, маленький, с виду незаметный… И кто бы мог подумать, что окажется он таким стойким в неравной схватке с егерями? А Рыжечкин один прикрывал наш фланг и дрался, пока сердце билось. Пока руки сжимали автомат! Трупами многих своих егерей расплатился Гитлер за смерть Рыжечкина, за нашего маленького Рыжика… Мы похоронили его там, на Могильном, и продолжали сражаться.

Теперь можно рассказать о Михееве, а мне вдруг стало трудно, почти невозможно говорить. Но нельзя же на этом оборвать свое выступление! Я стараюсь думать о другом, а перед мысленным взором предстал Рыжечкин таким, каким мы увидели его в последнюю минуту его жизни. Он был очень спокоен, когда завещал нам сражаться до самой победы. Он, может, и просил умыться перед смертью только для того, чтобы мы поняли: там, на Могильном, ничего страшного в его гибели нет. «Вот я старший матрос разведчик Рыжечкин, свое дело сделал, выполнил, как мог, свой матросский долг. А вы, братцы, прощайте и воюйте до самой победы».

— Товарищи! — голос мой окреп, я знал теперь, чем закончить речь. Вспомним, товарищи, слова из той песни, которую любил петь Ленин. Мы были еще детьми, кое-кого из нас и на свете еще не было, а Ленин уже произносил эти слова. И пусть сейчас они звучат для нас как наказ погибших друзей, как призыв нашей партии, нашей Родины: «Не плачьте над трупами павших борцов… Несите их знамя вперед!»

Отличительной особенностью каждого разведчика является его способность не теряться в любой обстановке. Но я, признаться, растерялся, когда контр-адмирал в тот же вечер, в присутствии старших офицеров разведки, сказал мне:

— Ходатайствуют о присвоении вам звания младшего лейтенанта. После ряда боев, а особенно после рейда на Могильный, я убежден, что вы заслужили это звание. Быть вам, товарищ Леонов, офицером!