Борис Земцов - Добровольцы
Инструментом он владеет почти профессионально. В Москве у него остались мать, отец, давно живущие порознь каждый со своей семьей, и девчонка, чье существование, похоже, сыграло не последнюю роль в его югославском выборе. Забавно наблюдать, как Костя долго и обстоятельно, выпятив нижнюю губу, выбирает и меряет обмундирование, подгоняет ремни, то и дело посматривая на себя в осколок, служащий нам зеркалом. Сущий ребенок! А как сопит, возясь с полученным в личное пользование автоматом! Нет, что бы там ни говорили противники обязательной воинской повинности и прочие деятели пацифистского толка, истинный смысл, заложенный в понятия «мужчина» и «оружие», тесно связан. Граничащее с культом отношение к оружию — лучшее свидетельство мужского начала, конкретный признак пола.
Кстати, про оружие… С ним, с тем же самым автоматом Калашникова, приходилось иметь дело прежде, в армии, когда служил «срочную» в мотострелковой дивизии. Но одно дело, когда «ствол» получаешь под расписку из оружейной комнаты на какое-то время, когда отсчитываешься, опять же письменно, за каждый патрон, израсходованный на стрельбище, и — совсем другой расклад, когда автомат находится с тобой круглосуточно, когда круглосуточно с тобой и «рожок», битком наполненный патронами, несущими смерть, присоединенный к стволу (плюс несколько магазинов в подсумке и в карманах).
В подобной ситуации отношение между человеком и оружием уже совсем другое — не казенно-договорное, не условно-временное, а доверительное, живое. Выходит, человек с оружием, временно взятым в руки, и человек, находящийся с оружием в руках постоянно, — это два очень разных понятия. Не будет преувеличением сказать, что в нашей нынешней ситуации человек и оружие образуют что-то единое целое, что-то очень важное и серьезное.
И другое показательно. Оказывается, всего несколько недель достаточно, чтобы привыкнуть к оружию так, будто это оружие — часть тебя самого. Со «стволом» здесь спокойней, привычней, уверенней. Скорей всего, это даже не привыкание, а возвращение по тайным каналам генной памяти в давнее прошлое состояние, когда человек, точнее, наш предок, был вынужден находиться при оружии круглые сутки.
Интересно, насколько болезненно будет происходить наше отвыкание, отлучение от оружия в той жизни, куда мы вернемся после войны?
* * *Оказывается, сербы уже начинают чувствовать разницу между русскими и казаками. Пожилая женщина, успевшая потерять на этой войне двух сыновей и ныне работающая на кухне нашей базы, в незатейливой беседе заключила: русы — это хорошо, это братья, казаки — нехорошо. Встретив наши недоуменные взгляды, пояснила: казаки — ракия — много-много (здесь она многозначительно хлопнула себя по кадыку тыльной стороной ладони), стреляют много-много.
Выводы пожилой сербки мы оставили на ее совести.
* * *Пусть сытенькие профессора и картавые мальчуганы до посинения талдычат с телеэкранов про общечеловеческие ценности. Мы знаем, что человек запросто может оказаться в условиях, когда главными ценностями для него будут сухие шерстяные носки и кружка горячего чая. И не потому, что человек — скот, а потому, что таковы условия.
* * *В военной теории никто из нас не силен. Однако и случайно схваченной из книг, кино и чужих разговоров информации достаточно, чтобы понять: мы здесь, в нынешнем своем положении, — смертники. Начни мусульмане массированное наступление на относительно значительном участке фронта, мы, сколько бы патронов ни было в нашем распоряжении, какой бы героизм ни проявляли, — приговорены. Наступающие если не сметут, то просто обойдут нас, заключат в кольцо, возьмут измором. А еще существует авиация с дьявольской методикой коврового бомбометания, тяжелая артиллерия и крупнокалиберные минометы, запросто способные превращать «приговоренный» участок в территорию «выжженной земли». Против всего этого наш пулеметно-автоматный потенциал, даже умноженный всеми нашими доблестями, просто бессилен.
По законам войны в случае масштабного наступления мы обречены. В принципе, это обычная судьба защитников «первой линии». Днем раньше, неделей позднее, без разницы — от пули, осколка, жажды, — исход известен.
Разумеется, вслух об этом говорить нельзя, ибо разговоры на подобные темы и есть пропаганда панических и упаднических настроений, за которую по законам военного времени полагается известно что. Говорить-то нельзя, но куда деваться от мыслей на эту тему?
Обнадеживает другое — сценарий дальнейших событий в этой войне не известен никому. Запросто может случиться так, что никакое масштабное наступление с «той стороны» (равно как, к великому сожалению, и «с этой») так никогда и не грянет. Значит, будем на собственном опыте, на собственной шкуре изучать все «прелести» позиционной войны.
А если все-таки — массированное наступление по всему фронту? Да еще при поддержке артиллерии и авиации? Только и остается вспомнить расхожую народную мудрость про ту самую смерть, что «на миру красна». А может быть, и ничего не надо вспоминать. Достаточно не забывать, что ехали мы сюда по собственному желанию и отчетливо представляли все возможные варианты личной судьбы в этой обстановке.
* * *Караул, заготовка дров, завтрак, обед, ужин — бедноват ассортимент наших занятий. Но выбирать не из чего. В разговорах у костра с напарниками по караулу вспоминаем родных, гражданские профессии. Для некоторых эти темы болезненны. Кого-то бросила и прокляла жена, кто-то попал в переплет, из которого надо было как можно скорее уносить ноги. Московский казачок Ленька К. наехал за рулем своего «жигуленка» на какого-то именитого иностранца. Белорус Валерка Г. запутался в долгах. Кое за кем тянется и самая обыкновенная уголовщина. Что ж, в наших палатках места хватит всем.
* * *Ура! Сегодня звонил в Москву. Дозвонился. Все живы-здоровы. Отлегло от сердца. Слава цивилизации! Слышимость такая, будто от дома нахожусь в сотне метров.
Этого дня мы ждали больше месяца. Раньше ребята звонили в Россию, на Украину, в Белоруссию и прочие регионы из Вышеграда. Сейчас такой возможности нет. То ли сербы отказали, то ли связь не в порядке. Поэтому пришлось ехать километров за шестьдесят от базы-казармы в небольшой городишко Р. На это ушел целый день, отведенный для отдыха (пока поймали попутку, пока нашли в городке здание узла связи, пока выяснили коды нужных городов и т. д. и т. п.). До глубины души растрогали женщины — работницы узла связи. Узнав, что мы русские добровольцы, они немедленно побросали все дела, кинулись искать коды российских и украинских городов, приготовили кофе. Из путаного разговора на диковинном русско-сербско-английско-немецко-украинском диалекте выяснилось, что городок в статусе прифронтового находится уже не один год. И не осталось здесь ни одной сербской семьи, где бы женщины ни носили траурных платков, где бы ни оплакивали павших в бою, замученных в концлагере, просто сгинувших в кровавой смуте.
* * *Человек, прошедший через кровь, — человек совершенно иной формации. Он не лучше, не хуже других, крови не видевших, крови не проливавших. Но он — совсем другой. Из другого измерения.
В последнее время среди русских становится все больше прошедших через кровь. Приднестровье, Абхазия, Сербия — главные адреса «фабрик взросления», «фабрик прозрения». Людей, побывавших там, уже многие тысячи. Для нации это отрадный факт. Людям, прошедшим «горячие точки», уготована великая миссия. В их руках судьба нации и Отечества. Эти руки должны быть очень крепкими.
Правда, возможно, и скорей всего так и будет, что высшая власть в лице антирусски ориентированных политиков сделает все возможное, чтобы людей, прошедших через фронты национального мужания, изолировать и скомпрометировать. Спецслужбы, правоохранительные органы, чиновники на местах получат указивку «глаз да глаз» за добровольцами, и… начнется: кого за незначительный проступок на зону, кого спровоцировать, чтобы потом был повод — вот, он наемник в прошлом, а ныне преступник, не доверяйте ему, бойтесь его, гоните его …
* * *Участвовал в коротком, буквально часа на два, рейде в окрестностях «положая». Едва ли не в сотне метров от нашей позиции наткнулся на аккуратно сложенные ветки и доски, на свежий, не успевший раскиснуть в подтаявшем снегу окурок, недавно опорожненную жестянку от куриного паштета. Сопровождавший нас серб уверен, что это — лежка мусульман. Значит, здесь был разведчик или снайпер. Был совсем недавно. Об этом напоминает и консервная банка, остатки содержимого из которой еще не успели склевать птицы. Возможно, именно мы и вспугнули того, кто только что был здесь. Скорее всего, мы вспугнули все-таки снайпера, прибывшего сюда за своим кровавым оброком.
По очереди занимали вражеский лежак и рассматривали через прицел снайперки наши собственные позиции. Оптика позволяла видеть в деталях не только наше расположение, но и, кажется, даже выражение лиц тех, кто там остался. Если бы лежавший здесь снайпер имел желание или получил приказ открыть огонь, зарубок на его прикладе непременно прибавилось бы. Мишенью для него мог бы послужить любой из нас.
