Кронштадт - Евгений Львович Войскунский
С Марьей Никифоровной не очень-то поспоришь. Лиза, вздохнув, бежит одеваться. Через минуту она и Оля берут Надю, окаменевшую у дверей, под руки и выводят из комнаты. Затихают их шаги.
— Ну что, мой маленький? — Рожнова неумело качает новорожденного. — А-а-а… А-а-а… Не плачь, мой хороший. Где тут бутылочка? Сейчас тебе дадим покушать…
Откуда силы взялись у Нади? То лежала пластом, рукой не могла шевельнуть — а теперь идет за гробом, выпрямившись и глядя огромными сухими глазами в мглистое, с клубящимися тучами небо. Лиза и Оля поддерживают ее под руки. Идут, идут за гробом, красным кораблем плывущим по Советской, вдоль бульвара. А ветер раскачивает каштаны и липы, осыпает снег с их лиловых от стужи ветвей.
На кладбище Надя стояла у гроба, положенного на вынутый из могилы рыжий грунт, и, не мигая, смотрела на лицо Козырева с заострившимся носом, с губами, сведенными застывшей болью. Она не слушала речей, что говорились над гробом. Так только, отдельные слова доходили до сознания: «Один из храбрейших… способный командир… не забудем…» Ей чудилось, что Андрей хочет ей сказать что-то важное, чудилось, будто он силится вытолкнуть из замерзшего горла ее имя…
А когда опять застонали трубы, не выдержала, упала на гроб как подкошенная. Забилась, рыдая, уткнувшись в холодную грудь. Козырев лежал в полной форме, блестели на кителе пуговицы, блестели нашивки на сложенных руках. Надины слезы растапливали на мертвых руках иней.
Плачущая Лиза шепчет ей:
— Поплачь, Наденька, поплачь… Поплачь, родненькая…
Кто-то бежит среди деревьев, старых крестов и свежих могил.
Кто-то торопится отчаянно. Это Слюсарь Григорий. Он лишь недавно узнал и, отпросившись у своего комдива, бросился бежать. Он бежал почти всю дорогу — неблизкую дорогу — с базы Литке, где катера стояли на ремонте, поднятые из воды на кильблоки. В канадке, в сапогах, без шапки (шапку сорвал, подбегая), Слюсарь вламывается в толпу у могилы, расталкивая людей, — и падает на колени перед гробом. Лицо у Слюсаря страшно.
Кто-то шумно вздыхает за плечом Иноземцева. Это Шумихин, капитан буксира. Он сворачивает цигарку, руки у него дрожат.
— Спичек нет у вас? — спрашивает он у Иноземцева.
Не слышит Иноземцев. Он смотрит на мертвого своего командира и беззвучно плачет.
По взмаху руки Толоконникова гюйсовцы вскидывают винтовки стволами вверх. Гремит троекратный салют. Базовый тральщик «Гюйс» отдает своему командиру последнюю почесть.
И наступило утро 14 января. Тихо было в Кронштадте. Из серых, низко нависших облаков валил мокрый снег. Около восьми ожили улицы — темные вереницы горожан потянулись к проходным Морского завода, минно-торпедных мастерских, артскладов, к учреждениям тыла флота. В восемь пробили на кораблях склянки, взлетели на кормовых флагштоках флаги. И опять легла тишина на опустевшие кронштадтские улицы, на гавани, на заснеженные поля под Ораниенбаумом, где притаилась в окопах готовая к штурму пехота. На кораблях и фортах, на береговых батареях стояли у орудий комендоры. Тишина отсчитывала последние минуты.
И вот заряжены орудия. Две сотни стволов — артиллерия Балтфлота калибром от ста миллиметров и выше — разворачивались в нужном направлении, поднимались на заданные углы возвышения. На линкоре «Марат», полгода назад получившем свое старое название «Петропавловск», пришли в движение все три башни. Девять орудий главного калибра снова, как в сентябре сорок первого, нацелены на Южный берег. Подъемники несут из погребов к орудиям тяжелые снаряды.
Как описать это одновременное грозное движение двухсот стволов? лязг двухсот замков, принявших снаряды? напряженное ожидание, когда скулы сводит от нетерпения: скорей бы, скорей?.. Тысячи взглядов прикованы к секундным стрелкам, совершающим последний оборот…
Девять часов тридцать пять минут. Мощнейшим артиллерийским залпом начинается часовая канонада. Обволоклись дымом бетонные островки фортов, извергая гром и языки пламени. Бьют батареи Кронштадтского и Ижорского секторов береговой обороны. Бьют с Ораниенбаумского плацдарма бронепоезда «Балтиец» и «За Родину». Бьют багареи 101-й морской бригады железнодорожной артиллерии. Бьют эсминцы и канлодки. От могучих залпов двенадцатидюймовок «Петропавловска» звенят оконные стекла в Кронштадте и воздух перекатывается упругими толчками. Затыкайте уши, не то порвет барабанные перепонки!..
Рев канонады нарастает, нарастает, на-рас-тает! Не было еще такого с памятного того сентября!
В десять часов сорок минут Вторая ударная армия, сосредоточенная на Ораниенбаумском плацдарме, начала наступление. Танки со штурмовыми группами вклинились в первую полосу немецкой обороны.
В комнате у Нади — целая делегация с «Гюйса»: капитан-лейтенант Толоконников, старший инженер-лейтенант Иноземцев, мичман Анастасьев, главстаршина Кобыльский. Надя с запеленутым ребенком на руках сидит у стола, а Толоконников чертит карандашом перед ней на тетрадном листке и объясняет:
— Отсюда вот, с Ораниенбаумского «пятачка», пошла Вторая ударная Федюнинского. Которую мы перевозили, понимаете?
Надя кивает. Ее лицо спокойно, только брови застыли в недоуменно-вопрошающем выражении. И горько опущены уголки бледных губ. Кожа на запавших щеках кажется прозрачной. Гладко зачесаны русые волосы над белым треугольником лба.
— …в направлении Ропши, — чертит Толоконников на листке. — А отсюда, из района Пулкова, ударила Сорок вторая армия. Здесь, под Ропшей, встретились… — Он скрещивает две крупные стрелы на своей схеме. — Южный берег очищен. Немцы отступают от Ленинграда по всему фронту. Блокада снята, Надежда Васильевна.
Надя кивает и переводит взгляд на окно. Блокада снята! Господи, это ж какое счастье! Но нет у Нади сил радоваться.
— Когда началась стрельба, я думала, у меня стекла вылетят, — говорит она тихо. — Да вы садитесь… На диван вот…
— Ничего, мы постоим. — Кобыльский сострадающе смотрит на Надино прозрачное лицо. — Вы не беспокойтесь.
Новорожденный сморщился, жалобно пискнул. Надя взяла со стола бутылочку, сунула соску малышу в рот.
Странно (думает Иноземцев), он ужасно безобразный, ни на отца не похож, ни на Надю. Может, потом проявится сходство, когда подрастет?.. Бедная Надя… Бедная моя Танька… Женское дело — любить, рожать детей… Война абсолютно противоположна женскому естеству…
— Надежда Васильевна, — склоняет перед ней Толоконников соломенный зачес. — Я от имени экипажа «Гюйса» хочу… В общем, мы берем на себя заботу о вас. И о сыне.
Кобыльский проворно выкладывает из морского парусинового чемодана на стол продукты — хлеб, консервы, сахар.
— Спасибо. — Надя опускает глаза, полные слез. — Только зачем так много…
— Как сына-то назвали? — спрашивает Анастасьев.
— Андрей.
— Так вот, — говорит Толоконников, — Андрей будет сыном нашего корабля, Надежда Васильевна.
— Спасибо. — Надя закусывает губу, чтоб не разреветься.
— Можно, я скажу? — вопрошает Кобыльский боцманским голосом, достаточно громким для того, чтобы перекричать шум моря, вой ветра. — Командир вас любил, — решительно рубит он, — и мы вас любим. Все.
Да, это все. Кончена история любви Андрея Козырева и Нади Чернышевой.
