Что-то пошло не так. Послесловие - Мария Латарцева
Оказалось, пострадавшие – из её района, который в очередной раз был обстрелян из тяжёлого оружия. Женщина нарочно не называла тех, кто стрелял, но оба они прятали глаза, понимая, кто стоял за прицелами «градов». Услышав историю девочки, Иван стал бледнее мела. Богдан догадывался, что его задело – у самого дочь без матери росла, а тут, мало, что совсем одна осталась, ещё и ранена.
Люба по-бабьи заломила руки:
– Господи! Неужели это всё правда? Неужели это всё происходит с нами? Кто бы год назад сказал, что у нас случится война? Помню, мелкой была, анекдоты про «мыло-спички» ходили, кой-кто, действительно, запасался впрок, а сейчас? Проснулись – стреляют, умылись – бомбят… И не чужие вроде, свои… Не могу понять. И к чему всё идёт? Сидела как-то, думала, что дальше будет, да так ничего и не придумала, знаю только, что «сегодня бились, завтра помирились» – точно не пройдёт. Не получится обратно в Украину – уж больно горя много, чтобы его забыть, слишком рана свежа, слишком сильно болит…
В палату снова забежали медсёстры – как и прежде, молча забрали каталку с раненой. Люба ушла вместе с ними, а за ней засобирался «на прогулку» Иван. Оставшись наедине с собою, Богдан перебирал в памяти последние события, пытаясь найти связь между реальностью и вчерашним сном, но ниточку нащупать ему никак не удавалось. Судя по всему, получалось, что ночной «приход» – плод его воображения, привычное сновидение, наяву же, как и раньше, ничего не происходило. Он ещё раз вернулся в тот далекий день, когда отмечали сороковины по смерти Настасьи, когда, как объяснила ему мама, душа усопшего получает назначение – решение о своей дальнейшей судьбе.
…После беспокойной ночи проснулся он поздно, еще более уставшим, чем засыпал. На кухне мама мыла холодильник.
– Как спалось, Богдан, ничего не беспокоило?
В ответ он молча помотал головой, что должно было означать отсутствие проблем.
– Ночью электрику выбило, холодильник потек. Вероятно, замкнуло где-то поблизости, когда была гроза, или молния в столб ударила – тоже бывает иногда. Грома не испугался? Я стучала тебе, но ты, наверное, уже спал.
Включённый «Донбасс» натужно заревел, нагоняя потерянную без тока температуру, а мама, заканчивая расставлять на полках продукты, сообщила:
– Бабушка по малину собралась, не хочешь с ней пойти?
Не отвечая, Богдан на скорую руку умылся, отрезал ломоть хлеба, к нему – внушительный кусок колбасы, оставшейся после вчерашних поминок, добавил к бутерброду малосольный огурец, и только тогда, с набитым едой ртом, крикнул:
– Мам, так я пошёл?
С бабушкой по ягоду идти не хотелось – снова будет горестно вздыхать, не обращая на него внимания, ему от этих вздохов и дома муторно. Правда, маме объяснять ситуацию не стал – мало ли, ещё обидится ненароком, поэтому, прихватив в коридоре мяч, побежал к приятелю. Но не даром говорят – если не везёт, то не везёт во всем: дом друга был закрыт на замок, а сам он, по словам соседской девчонки, буквально накануне уехал отдыхать в пионерский лагерь. По всему выходило, что выбор между походом в лес и смертью со скуки будет сделан в пользу первого.
Бабушка ожидаемо замкнулась в себе. Богдана она по-прежнему в упор не замечала – молча брела по тропинке, изредка шевелила губами – то ли молилась, то ли разговаривала сама с собой, и, кажется, совсем забыла, зачем и куда направляется, но Богдана это вовсе не раздражало – в лесу было чем заняться, к тому же, малина уродилась крупная, сочная и безумно сладкая, будто сахарным сиропом политая, поэтому он не сразу заметил, как они вышли к густо заросшему буйным кустарником дальнему оврагу.
На первый взгляд казалось, что прежде этот уголок никто не посещал – тишина вокруг стояла необыкновенная, даже птицы молчали, будто стеснялись нарушить уединенность и покой похожей на рай окрестности. Редкие бледно-зеленые ростки с трудом пробивались сквозь толстый войлок прошлогодних трав, перепревших листьев и молодой ежевики, пронизывающей сухую подстилку сродни кровеносным сосудам. Гибкие ветви малинника, усыпанные искрящейся на солнце ягодой, тяжело клонились книзу, мало того, вся земля вокруг кустов была выстлана прозрачной, соком налитой малиной.
Обрадованный Богдан ломанулся к кустам, по ходу поднимая в воздух многоцветные стаи нарядных бабочек и усердно увертываясь от ежевики, по собственному опыту зная, как болезненно вживую отрывать колючие стебли, оставляющие по себе зудящие пунктирные следы, от тела. И только он добежал, как вдруг:
– Не трожь.
Богдан не поверил своим ушам – просто перед ним находились малиновые от сочной ягоды, не тронутые человеком кусты, а бабушка запрещает её собирать. Рука его непроизвольно потянулась к самому крупному плоду…
– Не трожь! – повторила бабушка громче, тяжело присаживаясь под ближним деревом. Богдан отпрянул от куста – впервые в жизни он слышал в голосе бабули угрозу, и, судя по интонации, слова её не были шуткой.
– На этом месте в сорок первом были расстреляны тысячи людей. Отсюда мне принесли выжившую Настеньку.
Богдан взглянул на рвы, почти невидимые из-за густой поросли, на буйный малинник вокруг, свеже-зеленые острые ростки травы, и ему стало не по себе, что, возможно, и трава, и кусты, и даже деревья в округе напоены кровью убитых страдальцев. По спине, как прежде ночью, пополз холодный липкий страх, словно Настя ушла, а ужасы её остались.
Собирать малину перехотелось. Он сел под дерево рядом с бабушкой, но услышал только:
– Трудное было время – время разбрасывать камни, но я верю, что придёт время их собирать.
После этого снова наступила тишина, спокойная, безмятежная тишина, в которой слышно было только легкий шорох порхающих бабочек.
– Ангелы, – бабуля осторожно тронула одну из них, беспечно севшую на её руку, потом поднялась, троекратно перекрестилась:
– Покоитесь с миром.
И после небольшой паузы:
– Пойдём, Богдан, мама заждалась.
Уже дома он попросил разрешения перебраться в Настину комнату на все лето, на что бабушка скупо произнесла:
– Спасибо тебе, сынок. Не мертвых нужно бояться, но живых.
В следующий их приезд в деревню она рассказала ему, как маленькая Настенька долго не могла избавиться от мучившего её безумия, в которое превратилось судорожное отчаяние, завладевшее её мозгом после расстрела;
