Павел Федоров - В Августовских лесах
Спустя несколько часов пограничники нашли мертвого Юрко. Дальше розыскная собака привела пограничников к берегу Августовского канала и там потеряла след. Под корневищем сваленного дерева была найдена рация германского происхождения.
По глубокой водосточной канаве, заросшей мелким густым кустарником, Сукальский осторожно прополз к каналу. Свой след он посыпал специальным порошком.
Сначала он плыл под водой, иногда высовывая обмотанную камышом голову, жадно глотал воздух, снова плыл вниз по течению дальше от границы, с намерением миновать посты, а там пробраться в Литовский лес. Потом он остановился и, сидя в воде, спрятался под нависшую над берегом корягу. Он слышал, как по противоположному берегу прошел пограничный патруль. Дрожа от холода и страха, сидел не шелохнувшись. К ночи он так закоченел, что его тело начало сводить судорогой. Но переходить в незнакомом месте границу он не решился и поплыл в обратном направлении. Единственным спасением было выползти на берег и идти в Гусарское, чтобы укрыться в доме Михальского. Другого выхода не было. Он вылез на берег, спотыкаясь и падая в темноте, в полном безразличии ко всему окружающему, пошел через поле в село и с трудом добрался до сада Михальских.
Услышав сердитый лай собаки, Юзеф вышел в сад и столкнулся с едва живым, промокшим, облепленным илом и водорослями Сукальским.
— Что случилось? — шепотом спросил Михальский. — А где сыновья?
— Дайте мне вина и спрячьте… Умоляю вас, — еле выговорил Сукальский. — Ваши сыновья спасли мне жизнь, о-о! Да сохранит их господь бог!
Юзеф Михальский принес сухую одежду. Сукальский переоделся. После этого Михальский отвел его в костел, а под утро они уже были у литовской границы. Старый волк Юзеф знал тайные тропы. Через несколько дней он вернулся и был арестован.
Владислав, которого за недостатком улик вскоре выпустили, стал писать высшим властям жалобы, всячески стремясь выгородить отца и запутать следствие.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Вечером Усов вызвал старшего наряда Сороку в канцелярию штаба и приказал:
— Доложите подробно, как несли службу на посту номер шесть.
— Да я уже, товарищ лейтенант, докладывал товарищу политруку, ничего не подозревая, бодро ответил Сорока.
— Доложите еще раз начальнику заставы. Расскажите все от начала до конца, как заступили и как сменились.
— Да по-обыкновенному, товарищ лейтенант! Пришли, заняли пост, залегли… с Юдичевым. Трохи полежали в одном месте, потом пошли в другое, там посидели…
— Посидели, полежали трохи, — багровея, проговорил Усов. — Какую боевую задачу имеет пост?
— Смотреть за каналом и за ближайшими дорогами. — Повернув недовольное лицо в сторону, Сорока добавил: — Да какая там боевая, товарищ начальник, в тылу… Кроме, як бабы сельские полощут белье да голяшками сверкают с утра до ночи, там и смотреть не на что. Ну, ночью туда-сюда, а днем сидеть тошно.
— Так ты, наверное, не службу нес, а смотрел, как бабы юбки моют?
— Конечно, смотрел, — ухмыляясь, ответил Сорока. — Глаза ж у меня подходящие, ну и смотрел…
— Не годятся твои глаза, чтобы нести пограничную службу. Сегодня посылаю рапорт и отчисляю тебя в другой род войск!
— За что, товарищ лейтенант? — Сорока часто заморгал, предчувствуя, какой позор обрушится ему на голову, когда он изменит адрес и пошлет письмо невесте Варваре, бригадиру одного кубанского колхоза, молодой, разотчаянной девушке. Сорока гордился своей службой на границе, рассказывал о подвигах пограничников, сочиняя и выдумывая их по всякому поводу. На заставе это был самый первый балагур, сказочник и фантазер. Недавно он послал своей невесте фотографию. В парадной форме он выглядел таким молодцом, что привел, как писала Варя, в восхищение всю бригаду. И вот теперь начальник заставы прямо заявил, что отчислит его в другую часть. Что же с ним будет, как станет смотреть он в глаза товарищам, а главное — Варваре?
— За что, товарищ лейтенант? Ну, ежели эти самые бабы полоскают, то даю вам честное комсомольское, что и очей своих больше не подниму…
— Плохие твои очи, товарищ Сорока. Они сегодня диверсанта проглядели, нарушителя, такого врага, что…
— Этого не может быть, товарищ лейтенант! — словно подстегнутый, вытягиваясь в струнку, проговорил Сорока, ошеломленный сообщением Усова.
— Прозевали! Да, да, прозевали, просмотрели! Забыли устав. Забыли, что на границе нет второстепенных и главных участков, а есть служба, дисциплина и точное выполнение приказаний. Вам молодой пограничник Юдичев говорил, что это тоже важный пост, а вы убеждали его в обратном, чего вы, как старший наряда, не имели права делать! Вы, вы его должны воспитывать и дисциплинировать, а получается наоборот. Под носом у вас плыл нарушитель, а вы где были? Ходили с места на место и на деревьях воробьев считали!
— Больше этого никогда не будет, товарищ начальник заставы. Я согласен перенести, перетерпеть любое наказание, только никуда не отправляйте меня!
— Поздно! Сдайте оружие. Получите пилотку и приготовьтесь к отъезду, — твердо заключил Усов.
Вернувшись из канцелярии, Сорока долго ходил по казарме из угла в угол, вздыхал, мучился. Несколько раз открывал сундучок, перебирал знакомые вещи. Попадавшиеся в руки письма бригадирши Варвары обжигали ему руки, он запихивал их на самое дно и с треском захлопывал крышку. На Юдичева смотреть не мог, отводил глаза в сторону. Тот тоже молчал. Оба чувствовали, что надо поговорить, но не знали, с чего начать.
— Меня, слышь, Юдичев, отправляют…
— Куда отправляют?
— Учиться… на курсы, — сам не зная почему, брякнул Сорока.
— На какие такие курсы? — удивленно и недоверчиво спросил Юдичев. — Я бы тебя к чертовой бабушке послал, а не на курсы. Проморгали на посту. Ты все… "второстепенный"… "в тылу"… Эх!
— Сам понимаю, что проморгал. Вот за это меня и отправляют в другую часть, — хмуро и подавленно признался Сорока, чувствуя, что у него начинает першить в горле.
— В другую часть? — спросил Юдичев. — Значит, совсем с нашей заставы? А меня как же? Ведь вместе были на посту.
Юдичеву неловко было перед товарищем: себя он тоже считал виновным, да и наказание казалось очень тяжелым. Уехать из части, с которой сжился, не легко.
— Ну что ж, что вместе были. Я старший наряда, значит, за все ответственный. А тебе что? Ты молодой боец. Вызвал тебя начальник, пропесочил — и концы в воду. А мне, брат, выдирай на голове чуприну. Что я домой напишу? Переведен в другую часть? А за что, дорогой товарищ Сорока, вы удостоились такой чести? И как еще там примут голубчика? Ну, скажут, куда нам такого спихнуть? Валяй каждый день на кухне барабулю чисть, бачки выскребай, в казарме пол натирай… Таковский! Да разве, скажут, можно ему, разгильдяю, после этого какой-нибудь пост доверить? И не посмотрят, что у Сороки два поощрения было. Возьмут да еще и в газете какой-нибудь пропечатают. Сраму для меня будет на всю страну. В колхоз и глаз не кажи. Там у нас такие девчата, засмеют и до дыр пальцами затыкают. Хана мне, Юдичев! Варвара на такого и глядеть не захочет. Если бы, начальник заставы, товарищ Усов, вы знали, что со мной зробили. Э-эх!
Сорока сел на койку и опустил голову. Однако он глубоко ошибался, думая, что начальник заставы не знал о его положении. О переписке с бригадиршей знала вся застава. Не раз Сорока в приливе нежных чувств читал вслух письма и показывал фотокарточки. Усов вполне сознательно объявил ему свое решение, заранее зная, какое оно будет иметь воздействие. Весть о том, что Сороку отсылают с заставы, быстро разлетелась по всей казарме.
— Ты к политруку сходи, — посоветовал повар Чубаров.
— А зачем ему ходить к политруку? — вмешался Бражников.
На заставу Бражников прибыл недавно из госпиталя и имел медаль "За отвагу", полученную в боях за Халхин-Гол. Несмотря на короткий срок пребывания на заставе, он был назначен командиром отделения и всей своей степенностью бывалого сибиряка, разумностью суждений и строгой дисциплинированностью быстро завоевал всеобщее уважение.
— К политруку ходить нечего и не положено это по уставу. Раз начальник заставы принял решение, значит, он нашел нужным его принять. Товарищ Сорока комсомолец, так мы обсудим его поступок на комсомольском собрании и тоже примем решение. Пригласим начальника заставы, и он нам как член партии выскажет свои соображения и объяснит, почему решил так, а нам всем полезно будет послушать и каждому подумать, как лучше нести службу.
Слова Бражникова произвели на Сороку угнетающее впечатление. Он только сейчас почувствовал, что приказ начальника — одно, а обсуждение его проступка на комсомольском собрании — совсем другое. По существу, это будет товарищеский суд.
Целый день Сорока ходил как в воду опущенный, не зная, куда девать оставшееся до собрания время. Его неудержимо тянуло сходить к политруку, поговорить по душам. Несколько раз Сорока подходил к квартире Шарипова, смущенно поглядывал на дверь, но каждый раз уходил обратно. При последней попытке он неожиданно столкнулся с Клавдией Федоровной почти у самого крыльца и в замешательстве спросил:
